Ретроградный Меркурий - Ольга Пряникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кажется, где-то видела она этот номер, но не записала в книжку…
В сущности, Никита не был виноват абсолютно ни в чем. Он бесконечно спрашивал ее в эсэмэсках: «Ты бросила меня, бросила? Из-за отца?»
Ссорить отца с сыном в такой момент не хотелось, да и не пришла она еще ни к какому решению, поэтому вежливо ответила, что не бросила, все хорошо, но ей нужно побыть одной – слишком большой стресс.
Стресс и правда был значительным, но пережить его теперь предстояло как-то иначе. Она все думала – решение уже пришло, но не обросло никакими понятными словами; она щурилась и даже пальцами щелкала, пытаясь за хвост поймать ускользающую мысль. Или свою собственную ускользающую жизнь. И какой-то звук постоянно мешал думать – да, это телефон, тот самый знакомый номер…
Звонила Анна. Она уже начала беспокоиться – девчонка явно без головы, могла и отравиться. Но что-то ей подсказывало – все будет хорошо. «Материнский инстинкт», – усмехалась она про себя.
Анна сразу поняла, что виновата абсолютно во всем. И что Митя прав – она должна сделать что-то для своей дочери, именно она, а не какой-то несчастный, совершенно посторонний ей мужчина, лежащий на больничной койке. Надо было что-то делать, и она уже знала, что именно – давно собиралась это сделать, но все не было подходящего момента. Теперь он явно наступил.
Неожиданно для самой себя Катя безропотно впустила в дом свою непутевую мать, хотя в ее лице не читалось никаких эмоций, даже узнавания.
Внешне совсем девчонка – она стояла маленькая и смешная в нелепой детской футболке, с большим узлом волос на макушке, тощенькая, очень напряженная, готовая дать моментальный отпор любому нападению.
«Бедный зверек, загнали тебя в угол», – но вслух Аня такого сказать не могла.
Она невольно осмотрелась – большая прихожая, большая комната. Высокие потолки, камин, много основательной дорогой мебели – это от деда, тот тоже вечно собирал разное барахло.
Да почему барахло – просто ребенку нравится антиквариат, вещи с историей семьи, пусть и чужой. Чтобы восполнить отсутствие собственной…
У Анны в руках была большая картонная папка с тесемками, намертво завязанными.
– Это тебе. Я давно хотела… Ты возьми, – она протянула папку безучастной Кате.
Та с равнодушным видом взяла ее и переложила на столик.
– У тебя все?
– Ты не хочешь спросить, что это?
Пауза.
– Это воспоминания моей матери. И там еще внизу мое заверение твоих прав на эти дневники. Ты можешь ими распорядиться так, как захочешь, если захочешь. Это твое право, твое наследство, если можно так сказать. Я допускаю, что ты сожжешь это в камине, это тоже твое право.
– Это ты таким способом что – просишь прощения? – ухмыльнулась Катя.
– Что ты, какое может быть прощение? Ты же знаешь, я плохая мать и для тебя хорошей уже никогда не стану, но у меня еще трое детей, и я попытаюсь не изуродовать их жизни. И спасти чью-то еще, пока это возможно.
– А именно?
– Именно… Ты сейчас берешь эту папку и уезжаешь в Израиль. Оставляешь этого мальчика в покое.
– Ой, да нужен мне этот мальчик!
– Знаю, не нужен. Но он живой человек, ему больно, а для тебя он просто игрушка, еще одна возможность поиграть на нервах его отца. Это запрещенный прием, ничем хорошим твой поступок не кончится, Катя, поверь, я знаю, потому что сама мать. – Анна резко запнулась.
– Ты, значит, мать. А он – живой человек… Хорошо. – Катя прошлась по комнате, подошла к окну. – Все, значит, живые люди. А я уже, по-вашему, мертвая? Он не может быть чьей-то игрушкой, а я – могу? Меня тебе не жалко? Чужого сынка жалко, а меня – нет? Или он тебе тоже – не чужой? Кто его мать-то, может, ты и там тоже постаралась, а?
У Анны подогнулись ноги, она села на подвернувшуюся кучу спортивных сумок, наваленных в углу прихожей.
– Ты что, думаешь, я ничего не знаю, ничего не видела? Я с самого начала поняла, что ты с Митей спишь, что для тебя он важнее дочери. Ты сразу побежала ему обо всем докладывать, я даже машину не успела прогреть, видела, как ты садилась в такси. Я видела все! Я думала, ты в кои-то веки решила позаботиться обо мне… Хоть кто-то – обо мне… Но – нет. Забирай свою папку, своего мальчика, его отца – всех, кого хочешь! А меня оставь в покое… Сделки она пришла тут со мной заключать! – Катя нервно прохаживалась по комнате, все больше распаляясь.
– Детка, пожалей ты его! Не меня – я не заслуживаю жалости, ты права, но его – пожалей! Ты же говоришь, что любишь его. У него второй сердечный приступ за год. Ну не любит он тебя, и бог с ним, пусть делает что хочет. Он тебя боится. Доченька, так счастья не добьешься – силой-то. Ничего не поделаешь, не будешь ты для него своей.
Катя стояла к ней спиной, и непонятно было, что там выражает ее лицо.
– Пожалеть его… Всех пожалеть. А меня кто пожалеет, а? Почему никто не может пожалеть меня? – Плечи ее дрожали, она явно плакала.
Анна встала и робко подошла. Ей очень хотелось обнять дочь, но это было рискованно. Было страшно даже стоять вот так близко от нее, чувствовать ее запах и боль, которая шла от нее огромной тугой волной.
Анна глубоко вдохнула, собрала все силы, чтобы найти нужные слова – именно сейчас заговорить этого демона, изгнать его из больной души.
«Господи, сделай так! Сделай!». – Она даже зажмурилась, казалось, все слова – не те, неправильные. Нужны были какие-то самые простые, которых это девочка никогда не слышала, потому что выросла без матери.
– Да зачем он тебе нужен-то старый, больной весь, нищий – две ипотеки платит, – запричитала Анна, – ничего толком не умеет, ничего не может, какое у него может быть будущее? Сколько ему вообще осталось – ты подумала? Язва у него, алкоголик он, знаешь, как Маша с ним мучается? Он же дома палец о палец не ударит, ни о ком не заботится. Ты же такая молодая, красивая, доченька, да ты в зеркало-то посмотри, разве такой мужчина тебе нужен?
Катя внезапно сама развернулась и уткнулась мокрым лицом в воротник ее плаща.
Когда Анна ушла, она еще долго сидела на диване, читая растрепанные листки из папки. Затем собрала все аккуратно вместе, положила на дно чемодана
