Театральный бинокль. - Эдуард Русаков

О, только б игра не кончалась, о, только бы шарик летал и порхал, соединяя их, возвращаясь и улетая и возвращая их друг другу.

Игра, не кончайся...

— Играй же, играй! Твоя подача!

Шарик, лети! Не уставай, белый шарик, ведь мы — не устали, мы сами — такие пустые и легкие, как этот шарик, мы — беспечные дети, мы играем без устали и без перерыва...

И шарик летает, прочерчивает пыльный подвальный воздух прозрачной штриховкой, летает-латает, прошивает белой ниткой душное пространство и время, штопает нашу разлуку, накладывает целебные швы на раненые сердца, о, шарик, шарик, прыг-скок, пинг-понг, шарик нас связывает, соединяет белой пунктирной нитью... Наша встреча — шита белыми нитками...

Они все играли, играли, и глотки их пересохли, и оба они молчали, лишь тяжко дышали, как загнанные цирковые лошади, но ни он, ни она — никто не хотел прекращать игру, хоть давно уже они сбились со счета... нет, они смотрели друг на друга со взаимной мольбой и безмолвно уговаривали друг друга: «Ну, пожалуйста, ну, еще... ну хоть чуть-чуть... поиграем еще немножко!»

ПТИЦЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Профессор Коркин проснулся от головной боли и от крика птиц. А ведь так хотел выспаться... после вчерашнего-то юбилейного пиршества. Но птички, как известно, просыпаются рано. Вот и сегодня раскричались чуть свет в своих комфортабельных клетках: щегол, скворец, два зеленых попугайчика.

Афанасий Данилыч почмокал сухим языком. Во рту было горько. Он поискал глазами стакан с водой — нет стакана.

— Катюша! — крикнул он хриплым голосом. — Катя!

В комнату вошла жена.

— Где мой стакан? — сердито спросил Афанасий Данилыч. — Я всегда ставлю перед сном стакан с водой, а ты каждый раз его убираешь? Что за манеры?

Жена молча вышла и через пятнадцать секунд вернулась со стаканом воды.

— Птиц кормила? — спросил Афанасий Данилыч.

— Нет еще, — буркнула жена. — Какой ты прыткий. Не успел проснуться — и распоряжаешься.

— Ах, птички мои, пичужки, голодненькие, — сказал Афанасий Данилыч, морщась от головной боли. — Катюша, дай аспиринчику. Голова разламывается.

— Тоже, напился на старости лет, — укоризненно заметила жена, подавая таблетку.

— Как-никак, юбилей. Шестьдесят лет — не шуточки.

— Вот именно, что шестьдесят, — продолжала ворчать жена. — Мог и воздержаться. Выпил бы рюмочку, чисто символически... а ты!

— Ладно, ладно, — отмахнулся Афанасий Данилыч. — Не пили ты меня, ради бога. И так тошно. Лучше птичек покорми.

— Потерпят твои птички! — рассердилась жена. — Все равно выпускать будешь.

— Это уж непременно. Сегодня — прощальный день, — и Афанасий Данилыч зевнул, потянулся. — Старая традиция — в день рождения — всех птичек на волю!

Да, была такая традиция у профессора Коркина: каждый свой день рождения, вот уж лет тридцать, не меньше, он выпускал птиц из клеток. В конце мая погода уже всегда была теплой, летней, и птицы обретали свободу в самое подходящее для вольных полетов время.

— Покорми птичек, Катюша, — ласково сказал Афанасий Данилыч. — Не ворчи, моя старушечка. Дай им праздничное угощение!

Жена, продолжая тихонько браниться, насыпала корм в птичьи клетки. Попугайчики накинулись жадно, скворец — с достоинством, а щегол продоложал свою песню, делая вид, будто не обращает внимания на еду.

— Ишь ты, важничает, — усмехнулся Афанасий Данилыч. — Распелся!

— А ты вставать не собираешься? — спросила жена. — Вдруг кто придет?

— Кто может прийти в такую рань? — и профессор Коркин снова потянулся. — Да, слушай... Ты мне лучше вот что скажи — как там вчера? Все было в норме?

— А ты что — сам не помнишь? — удивилась жена.

— Да как-то, знаешь, в тумане... — и он рассмеялся смущенно, — Помню, как начали, помню — ректор тост произносил... потом от кафедры кто-то чего-то...

— Эх, ты, — и жена посмотрела на него сурово, — Всем гостям настроение испортил. Наговорил всяких гадостей!..

— Да ты что? — испугался Афанасий Данилыч. — Серьезно, что ли?

— Конечно. Размахался руками, раскричался — все вы, мол, бездари, интриганы!

— Ой, ой, ой, — застонал Афанасий Данилыч, хватаясь за голову. — Как же это я?..

— Вот уж не знаю, что на тебя нашло. Юбиляр называется.

— Обиделись?

— А ты как думал? Разве не обидно? Конечно, обиделись. Но это еще не все... не самое главное.

— А что такое? — насторожился профессор.

— Ты и себя начал грязью поливать. Сам на себя такого наклепал — что прямо хоть в прорубь бросайся.

— А что конкретно?

— Разве я все упомню? — и она пожала плечами. — Помню, что ты от должности отказывался, от всех степеней и званий, от кафедры... и от премии...

— От какой премии?

— Ну, от той еще... от Государственной.

— Фу ты, господи, — совсем расстроился профессор Коркин. — Это ж надо было — так растормозиться. Да мне ту премию тридцать лет назад давали!.. Кстати, в те времена она по-другому называлась.

— Будто я не знаю.

— Да-а... значит, говоришь, подпортил я себе юбилей?

— Подпортил, Афоня, подпортил. Как теперь коллегам в глаза смотреть будешь?

— Ну, ты меня только не очень-то... не запугивай, — нахмурился он. — Я сейчас с похмелья, настроенье и так паршивое, да еще ты тут каркаешь...

— А кто виноват? Зачем было напиваться? Юбиляр! Облил всех грязью, себя наизнанку вывернул — очень красиво!

— Постой, постой. Не очень-то. Ты скажи — я кого-нибудь конкретно оскорбил?

— Как это?

— Ну... на личности я переходил? Обидел кого-нибудь персонально?

— Вроде, нет... ты про всех сразу говорил, — неуверенно сказала жена.

— Тогда — пустяки, — успокоился профессор Коркин. — Тогда не страшно. Все примут за обычный пьяный бред, старческую воркотню. Понимаешь? Традиционное русское самобичевание, — и он подмигнул жене. — Этакий моральный стриптиз... хе-хе!.. этакое проявление купеческой широты и размаха.

И он совсем успокоился.

Потом, наконец, встал с постели, быстро размялся, сделав несколько гимнастических упражнений, и побежал мелкой рысцой под душ.

Минут через десять вышел из ванной комнаты — бодрый, протрезвевший.

— Есть будешь? — спросила жена.

— Разумеется. Кофе со сливками, булочку с маслом, яйцо в мешочке, сыр «Янтарь», — быстро распорядился профессор.

После завтрака он выпустил всех птиц на волю. В распахнутое окно. И щегла, и скворца, и двух попугайчиков. Щегол улетел сразу, скворец — с достоинством, не спеша, а попугайчики улетать боялись, испуганно смотрели то на профессора, то на бескрайнюю и пугающую свободу. Так, с оглядкой, и улетели.

Выпустив птиц, Афанасий Данилыч ушел в свой кабинет. Некоторое время сидел без дела, задумавшись. Потом стал просматривать свежую корреспонденцию — поздравительные письма, телеграммы, открытки.

— К тебе пришли! — крикнула жена.

— Кто там так рано? — нахмурился профессор.

Дверь кабинета распахнулась — и быстрым заплетающимся шагом вошел Новиков.

Новиков — ассистент кафедры, которой заведует Афанасий Данилыч. Друг юности, старый биолог с неудачно сложившейся судьбой. Некогда стройный, а ныне отяжелевший, грузный, лысый старик. Афанасий Данилыч казался моложе его лет на десять. А ведь ровесники.

— Приветствую дорогого юбиляра, — сказал Новиков, крепко пожимая хозяину руку. — Не мог удержаться, решил заскочить.

— А что? Случилось что-нибудь? — осторожно спросил профессор.

— Ничего, ничего. Просто — не могу до сих пор успокоиться после ваших вчерашних слов, — и Новиков стал взволнованно прохаживаться по кабинету.

— А-а... наболтал я там спьяна... — сказал Коркин, настороженно поглядывая на гостя. — Вы уж не обижайтесь, ради бога.

— Почему я должен обижаться? — удивился Новиков. — Вы говорили прекрасно! Ваши слова звучат в моих ушах!..

— Шутите, небось?

— Да нет, честное слово! Такой искренности, такого чистосердечного надрыва я давно не слышал. Если честно сознаться — не ожидал. От кого-кого — а от вас, ей-богу, не ожидал. Вы мне всегда казались... ну, консерватором, что ли. Даже реакционером. А тут — надо же! — с таким пафосом!.. Ох, как вы их крыли!

— Кого — их?

— Ну, всех этих зажравшихся мастодонтов... всех этих маразматиков, интриганов... авантюристов с учеными степенями!

— Неужели я прямо так и говорил? — похолодел профессор.

— Еще почище. А больше всего мне понравилась ваша самокритика. Особенно — насчет премии.

— Да, помню... глупая была шутка, — промямлил профессор.

Новиков замолчал, прищурился, покачал головой.

— Шутка? — повторил он. — Шутка... Значит, сейчас вы отказываетесь от своих вчерашних слов?

— Разумеется, отказываюсь. Пьяный бред. Я уверен, что, кроме вас, никто не принял это всерьез.

— Может быть, и так... Значит — шутка? — и Новиков, явно расстроенный, присел на диван, опустил голову. — А я-то, старый дурак... поверил в вашу искренность.