Моя навсегда - Елена Алексеевна Шолохова

— Оля, — не понимал он. — Что случилось?

— Рома, тебе лучше сейчас уйти, — вмешалась ее мать.

— Что происходит? Оля?

— Рома, уходи, пожалуйста.

И тут Оля наконец посмотрела на него, но совсем не так, как всегда. Без нежности, без любви, а, скорее, сконфуженно и виновато. И тут же быстро стрельнула вороватым взглядом на соседних торговок. И Ромка все понял. Она еще ничего не сказала, а он уже догадался: Оля его стесняется. Точнее, стыдится. Боится даже, возможно. Не его, естественно, а того, что скажут, что подумают. Видимо, ей тычут все, кому не лень, мол, встречается с насильником. Но, черт возьми, уж она-то прекрасно знает, что он не виноват! Ее ведь слова: «Вместе мы со всем справимся». И что теперь? Разве слухи и сплетни важнее их чувств? Разве можно идти на поводу у чужой глупой толпы? Да нет, этого быть не может. Это же его Оля! Да не может она вот так, ни с того ни с сего оттолкнуть его. Просто не может и все.

И тем не менее Оля произнесла чужим голосом:

— Рома, пожалуйста. Ты не должен здесь быть. Уходи, прошу.

— Почему? — Он оперся о деревянный прилавок рукой, чтобы не шататься. Перед глазами все плыло и качалось.

— Просто уходи. Пожалуйста, — взмолилась Оля.

— И это все? — с горечью выдохнул он.

Она не ответила, снова низко-низко опустила голову. Ромка выдержал минуту, долгую, мучительную. Казалось ему, что сердце его сейчас не выдержит — так было больно в груди, как никогда. А, может, еще надеялся до последнего, что она передумает. Но Оля молча, глядя в пол.

Ромка уходил прочь, чувствуя спиной чужие ядовитые взгляды. Ему казалось, что они отравляли кровь и выкачивали из него последние силы.

Не первый раз он сталкивался с такой злобой, только раньше ни эти взгляды, ни слова, ни проклятья его не ранили. Олина любовь хранила его словно защитный тотем. И броней, и стержнем, и смыслом — она была для него всем. А теперь он чувствовал себя обнаженным, уязвимым, лишенным всякой опоры.

Полпути Ромка еще кое-как прошел. Потом остановился и даже привалился спиной к дереву, пытаясь отдышаться. Головокружение стало таким, что казалось, он стоит на речном плоту, качающемся на волнах. В ушах пронзительно звенело, а перед глазами — то все вдруг погружалось в густую тень, то, наоборот, вспыхивало ослепительно белым.

Ромка потерял счет времени и не знал, сколько он так простоял. Когда рядом остановилась машина, он даже не отреагировал, пока его не позвали по имени:

— Рома? Рома, ты, что ли?

Он узнал по голосу Потапова, заместителя матери. Мать его звала нежно и снисходительно Павлушей, хотя тот годился ей если не в отцы, то в старшие братья.

Но Павел Викторович на такое панибратство не обижался, даже, наоборот, был доволен, что Ромкина мать с ним вот так, по-простому.

Ромка облизнул пересохшие шершавые губы. Хотел сказать: да. Но вышел еле различимый сиплый звук.

Павел Викторович выскочил из машины с удивительным для его комплекции проворством. Невысокий и полный, с пухлыми румяными щеками и блестящей лысиной, он напоминал веселого колобка.

— Рома, что с тобой? Тебе плохо? Садись скорее. Может, тебя в больницу отвезти?

— Не, — промычал Ромка сквозь спекшиеся губы.

— Домой?

— Угу.

— Ну, давай я тебе помогу.

Павел Викторович подхватил Ромку за талию и повел к машине. Помог сесть на заднее сиденье. Потом, тяжело дыша, плюхнулся на водительское место. Достал из кармана пиджака безразмерный клетчатый платок, промокнул лысину. И только потом завел мотор.

Ромка вроде и не спал, но его одолевали какие-то жуткие видения. И дорога до дома показалась ему бесконечной пыткой. Амортизация в старенькой Ладе была ни к черту, да и водил Павел Викторович тоже не лучше: рывками. Газ-тормоз, газ-тормоз. Отчего Ромку несколько раз едва не вывернуло. А на каждой кочке подкидывало так, что ему казалось, что у него гремят и крошатся кости. На самом деле это громыхал какой-то хлам в багажнике Потапова.

Павел Викторович проводил его до самой квартиры, подставив Ромке свое круглое плечо. И даже помог снять кроссовки и дойти до дивана. А позже, когда вернулся на комбинат, видимо, сразу же доложил матери. Потому что и часа не прошло, как она примчалась. Потрогала Ромкин лоб, затем сунула ему градусник.

— Господи, ты же весь горишь!

Температура была под сорок. Мать вызвала скорую и, хотя жар сбили, она всю ночь дежурила у его постели.

Ромка очнулся уже утром и увидел ее, задремавшую в кресле.

— Мам, — позвал тихо.

Она вздрогнула и проснулась.

— Как ты? — присев с краю на его кровать, положила на лоб прохладную ладонь.

— Нормально.

— Что за вирус ты умудрился подцепить? И, главное, где?

На самом деле он чувствовал себя препогано. Грудь ломило так, словно его завалило камнями, раздробило ребра, разорвало плоть. Мать сразу начала суетиться: принесла морс, какие-то таблетки, но Ромка знал — никакой это не вирус и пилюлями тут не помочь. Просто он сломался.

Однако спустя три дня ему полегчало. Нет, в груди все так же болела зияющая рана, но больше его не лихорадило, не качало, словно былинку на ветру. Он даже понемногу начал есть. Вот только не разговаривал совсем. На все вопросы матери отвечал односложно и сразу замыкался в себе.

Она выспрашивала, куда он ходил. Ромка признался, что хотел увидеть Олю, вот только утаил все остальное. Пока болел, он не раз возвращался мыслями к тому эпизоду. Сначала глухо выл в подушку. Хотелось крушить все вокруг, но сил хватило лишь на то, чтобы опрокинуть стул.

Потом его осенило: Оля просто не могла при всех с ним говорить. Вон как опасливо она на них косилась. И ее можно понять. Уж кто-кто, а Ромка знает, как по-зверски могут вести себя люди, которые еще вчера с тобой здоровались.

Значит, надо ее встретить наедине. И тогда они смогут поговорить нормально. И обязательно что-нибудь придумают.

Конечно! И как он сразу не сообразил. Ведь все так очевидно — там, при всех, она просто не могла поступить иначе. А он сразу же решил, что она его предала. Даже стыдно стало, что так плохо подумал про нее. Как будто он ее не знает! А Оля, бедная, наверное, сейчас мучается…

Эта мысль не давала покоя. Буквально каждую минуту Ромка думал, как бы им встретиться снова. Наедине. Чтобы никто больше не помешал. Не пялился, не подслушивал.

В конце концов