Моя навсегда - Елена Алексеевна Шолохова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После того раза торговки к ним больше не привязались, но покупатели смотрели на Олю и ее мать, как на прокаженных. И никто у них ничего не покупал. Было даже так: подошла женщина к их лотку — поскольку у них было свободно — и стала рассматривать зелень, помидоры, кабачки. Отобрала себе кое-что, уже и за кошельком потянулась, как другая тетка, покупавшая по соседству, подозвала ее на пару слов. Что-то нашептала, затем с чувством выполненного долга взяла свои сумки и удалилась. Женщина тоже извинилась и ушла, так ничего и не купив.
Четыре дня они простояли впустую. А однажды на площади остановилась уже знакомая машина. Ромкина мать, узнала ее Оля еще до того, как та вышла.
Маргарита Сергеевна прошествовала вдоль всего ряда с царским видом, оглядела горки овощей, пучки свежей зелени, лотки, корзинки, ведерки. Тетки с ней здоровались, пусть и без прежнего подобострастия, но вполне вежливо, и никто, даже Неля, не вякнули. Однако следили за ней молча и напряженно.
Стрелецкая остановилась рядом с Олей. Что-то купила у ее матери и ушла. Как же Оле хотелось спросить про Ромку! Или передать ему хотя бы словечко. Но, казалось, в тот момент все кругом напряженно за ней следили. И Оля струсила. Не смогла при всех. Язык словно к небу присох.
И самое постыдное — Ромкина мать все поняла. Оля это видела. Стрелецкая посмотрела ей в глаза остро, словно в мысли ее проникла и прочла их как открытую книгу, а затем отвернулась с выражением брезгливости на лице.
***
В Кремнегорске было всего два места, где собиралась молодежь. Одно из которых — клуб «Орбита». По пятницам и субботам там громыхала дискотека. Но и в другие дни вечерами все четыре скамейки на небольшом пятачке перед крыльцом клуба были облеплены парнями и девушками. Издалека доносились оттуда взрывы хохота, крики, голоса, маты и даже музыка — когда кто-нибудь приносил с собой магнитофон или же пел под гитару. Как по заказу рядом с клубом круглосуточно работал павильон, где отпускали всем подряд, без паспорта, и сигареты, и пиво, и энергетики.
Прохожие обычно лишь неодобрительно косились на шум, ворчали под нос, что молодежь распустилась, но предпочитали обходить стороной эти развеселые компании.
Было воскресенье, около девяти вечера, когда неподалеку от клуба остановился черный мерседес. На ближайшей к крыльцу скамейке двое девчонок и четверо парней о чем-то увлеченно болтали, передавая по кругу полуторалитровую бутыль с «Жигулевским». С краю скамьи притулился магнитофон. И одна из девчонок, стоя, пританцовывала под «Руки вверх». Она плавно водила бедрами, обтянутыми леопардовыми лосинами, и откидывала голову так, что рыжие волнистые волосы красиво рассыпались по плечам и спине.
Парни на нее украдкой любовались, девочка это знала и старалась еще больше. Ее нравилось наблюдать блеск в мужских глазах, нравилось, как все они начинали перед ней рисоваться. Она не прикладывалась к бутыли пива, как ее подружка Жанка. Ей купили энергетик. И купят еще, когда она этот допьет.
Но тут один из парней ткнул в бок другого, в кепке блином. А затем и все остальные повернули головы и увидели, как от машины к ним целенаправленно идет Стрелецкая.
— Че ей надо? — прищурившись, негромко сказал тот, что в кепке.
— Может, че хочет за сынка своего сказать?
— Так а мы при чем? Пацанов же всех, вроде, взяли.
Несмотря на выпитое пиво и скуренный косячок, парни сразу подобрались, напряженно следя за ее приближением. Даже магнитофон выключили. Рыжая занервничала больше всех, до слабости в коленках, и поспешно села, вклинившись между подругой и ее парнем.
Стрелецкая вышагивала как по плацу, уверенно чеканя шаги. На пятачке воцарилась тишина.
Маргарита Сергеевна подошла к компании вплотную и остановилась напротив рыжеволосой девчонки.
— Здрасьте, — попытался заговорить с ней парень в кепке. — Вы что-то…
— Халаева? — не замечая больше никого, спросила ее Стрелецкая так резко, будто хлыстом стегнула.
Дашка часто-часто заморгала. Наглость и обаяние, которые всегда помогали ей выкручиваться из любой ситуации, куда-то делись. Зато сердчишко трусливо забилось у самого горла. Она еле нашла в себе силы кивнуть.
— Встала! — велела Стрелецкая. И Дашка как солдатик поднялась, перепугано хлопая глазами.
Стрелецкая смерила ее взглядом с головы до ног.
— Ты — маленькая лживая сучка. Ты правда думала, что тебе твоя ложь сойдет с рук? Ты всерьез решила, что, оболгав моего сына, ты будешь просто жить, как раньше? — пронизывающий, ледяной взгляд пугал больше, чем слова. — Ты даже не представляешь себе, какой ад я устрою тебе и твоей семье. И мне абсолютно плевать, сколько тебе лет.
Дашка молчала, словно язык проглотила.
— Ты расскажешь всем, как оболгала его. Ясно? Расскажешь правду. Завтра же. Придешь в милицию и во всем признаешься. И только посмей не прийти.
Маргарита Сергеевна видела — эта придет. Чему-чему, а видеть людей насквозь за годы своего директорства она научилась прекрасно.
Можно было еще много чего высказать этой малолетней дряни, но сейчас главное было другое — чтобы девчонка повинилась. Чтобы эта кошмарная история с клеветой наконец уже закончилась. Чтобы ее Ромка мог вздохнуть свободно.
Она села в машину, коротко бросив водителю:
— Домой.
22
В пятницу мать забрала Ромку из больницы. Сначала он даже приободрился — больничная палата с храпящими, ворчащими, чавкающими мужиками осточертела ему до тошноты. Так что в банальной присказке «дома стены лечат» определенно был смысл. Но главная прелесть — это свобода.
Больница не тюрьма, конечно, но свободы там совсем никакой: туда не ходи, здесь не сиди, этого не делай.
А дома хорошо. Ну, если не считать, что кто-то под окнами на асфальте написал зеленой краской: «В квартире № 17 живет педофил» и рядом белой: «Сдохни, мразь!». Но через пару дней коммунальщики всю площадку перед подъездом выкрасили в темно-бордовый цвет.
Рано утром (так распорядилась мать, чтобы при ней) к Ромке приходила медсестра сделать укол, а остальное время он просто валялся на диване, изнывая от тоски.
Теперь, когда тело поджило, стало совсем невмоготу. Огромная квартира тоже вдруг показалась Ромке тесной клеткой. Он бы, конечно, нашел, чем заняться. Но ничего не хотелось. То есть хотелось только одного — увидеть Олю.
Скучал
