Партизаны в Бихаче - Бранко Чопич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А теперь!
Из всех окон моего старого милого интерната, что стоял на берегу Уны, непрестанно били пулеметы, да так, что головы не давали поднять. Там, за теми окнами, остались в тишине сумрачных комнат наши дорогие воспоминания и первые мальчишеские тайны. А сейчас вокруг все гудит, дрожит земля, такое и в самом страшном сне не приснится. Что же это? Бранко, Бранко… Что же это за страшная явь, от которой замирает сердце? И не оттого ли придавила тебя печаль к этой голой стене, о которую стучатся пули?
Однако, вот только подумаешь, что некому тебе пожаловаться, не с кем поделиться своей печалью, как слышишь рядом с собой добродушный бас Гаврилы, твоего старого кума, а на плечо тебе ложится рука Николетины, напоминая, что у тебя есть верный друг-пулеметчик.
— Эх, други мои, вон в том доме я провел свои лучшие школьные годы. Тут в первый раз влюбился, тут тысячи раз пробегал мимо этой самой Муратовой кондитерской, тысячу раз мчался по этому мосту с ватагой мальчишек.
— Да неужто именно здесь?! — недоверчиво нахмурился было Черный Гаврило, а потом, вспомнив, что когда-то все это выглядело по-другому, добавил, понимающе кивнув: — Да, кто бы мог такое представить? Меня в прошлом году на моем собственном поле засыпало землей от взрыва бомбы, сброшенной с самолета. Ладно бы еще просто по хребту садануло, так ведь мне та бомба сколько земли попортила, яму на поле вырыла, наверное, с дом величиной.
— А я, браток, старую мать оставил под Грмечем, — хрипло проговорил Николетина. — Сидит небось сейчас старушка на пороге и всю ночь слушает, как в Бихаче пушки ухают. Так-то вот, у каждого своя печаль.
— А у нас, наверное, уже давно все орехи обтрясли, — тяжело вздохнул Джураица Ораяр. — Теперь, верно, только вороны по голым кустам каркают, зиму чуют.
Эта искренняя грусть Джураицы вдруг нас всех развеселила, словно откуда-то и к нам проник ласковый лучик солнца, и мы бросились его утешать:
— Ничего, пусть тебе в этом году не удалось поесть орешков, зато через год, я тебе гарантирую, с войной будет покончено и ты будешь преспокойно сидеть на верхушке самого большого ореха, как те вороны, а на рукаве у тебя к тому же будет нашивка взводного, которую будет видно с самой личской границы.
Паренек улыбнулся и снова вздохнул:
— Ты мне это и прошлым летом говорил. К осени, говорил, война кончится, Красная Армия возьмет Берлин, а ты, Джураица, выбирай: хочешь — полезай на орех, хочешь — иди учись на летчика.
— Что ж поделаешь, меня обманули, а я, сам того не желая, — тебя. Это все наши Бранко со Скендером виноваты, которые нам переписывают известия, те, что по радио передают, — пошутил он.
— Раньше в Далмации каждый молодой парень, который надумал жениться, должен был посадить десять маслин и только после этого мог венчаться, — сказал я. — Мы, когда победим, тоже примем такой закон, чтобы все, кто хочет жениться, сначала посадили бы по десять ореховых деревьев. Вот тогда тебе, Джураица, будет раздолье!
Джураица затрясся от смеха, а потом оглядел всех сидящих вокруг бойцов и стал считать:
— Николетина — десять орехов. Йовица — десять, уже двадцать, товарищ Бранко — десять, уже тридцать, Станивук — двадцать…
— А почему Станивук двадцать? — спросил Николетина.
— Так ведь он по меньшей мере дважды будет жениться, когда война закончится. Он и сейчас только и знает, что на девушек глазеет да письма им пишет.
— Твое счастье, что он тебя не слышит, навострился куда-то вместе со Скендером.
— Кто второй раз женится, того надо заставлять буки сажать, ничего лучшего он не заслуживает, — прогудел Черный Гаврило и испуганно оглянулся: — Не дай бог, Станивук услышит, с живого шкуру спустит.
Насчитал наш Джураица эдак около сотни ореховых деревьев в одном только нашем укрытии и с довольным видом погладил себя по животу:
— О-го-го, целая роща!
— Эх, мой Ораяр, когда пойдем в атаку на этот мост, усташеские пулеметы могут половину твоей рощи покосить, — заметил Черный Гаврило. — Если меня зацепит, еще ничего, от меня тебе и так никакого проку — я ведь женатый.
В том же доме, где мы укрывались, в одной из комнат с побитыми окнами я нашел Скендера и Станивука. Красавец пулеметчик, как обычно, воспользовался коротким затишьем, чтобы продолжить очередное начатое им любовное письмо. «Пока, — говорит, — не дают на мост наступать, хоть чем-то дельным займусь».
— Как бы это ей так написать, чтобы было видно, что я прямо во время боя пишу? А, Скендер?
Скендер вперил взгляд в темный угол комнаты и начал декламировать, будто читая невидимую надпись на стене:
Пули свистят над головою,
А я мечтаю о встрече с тобою…
Я поспешил уйти, чтобы не мешать им, и наткнулся на связного Злоеутро, который как раз разыскивал меня и Скендера.
— Пошли, поэты, вызывают вас в штаб. Меня уже разругали за то, что я вас пустил к Бурсачу.
— А мы со Скендером уже собирались идти в атаку на мост, на пулеметы, как говорится, — будь что будет! — засмеялся я. — Если бы ты не пришел, неизвестно, чем бы все это кончилось.
— Ну вот, я так и знал… Джураица, дай-ка нам несколько орешков, чтобы не скучно было в штаб идти.
20
Так вот и вернули нас со Скендером в Оперативный штаб, и это как раз в переломные часы боя, когда решается, «кому пир пировать, а кому в земле лежать», как образно сказал безымянный народный поэт, или, говоря коротко, Народ.
— Ну вот, кто же теперь расскажет людям про атаку через мост на Уне, кто опишет штурм кровавой тюрьмы «Вышки» и центра Бихача? — сетовали мы со Скендером, но, впрочем, тут же нашли ответ: — Кто расскажет? Известно кто. Первым «донесение» обо всем передадут наши связные-почтальоны, а повар Лиян приукрасит их рассказ…
— А разные шутники и насмешники из бригады сдобрят тот рассказ всякими небылицами, прицепят кому хвост, кому заячьи уши, а кому-нибудь, может, и рога…
— А потом вся эта история попадет в руки к главному рассказчику — товарищу Народу, его всевидящему вестнику Зуко Зукичу. Из уст в уста потечет рассказ, все дальше и дальше от Бихача, дойдет до
