Куплю чужое лицо - Сергей Дышев

Для смеху я записался в общество Сельдереева. У него, как выяснилось, голова представляла собой террариум, набитый свастиками. Они расползались от него в разные стороны, а он этого не замечал – лишь беспрерывно произносил громкие истины.

Все началось с того, что меня пригласили на загородный пикник. В апрельском небе свистели, верещали, курлыкали птицы; от бездонной синевы ломило в глазах; под кустами и в низинах еще подсыхали клочки прелого снега. Но весна, вскормленная землей, была как чувственный поток, исходящий от безрассудно влюбленной женщины. И в это самое время на самой большой поляне 113-го километра от Москвы, в северном направлении, на сыром травяном пушк? расположилась безмятежная и безобразно веселая компания.

Какой черт занес меня в это общество! Гораздо позже я понял, что зря усомнился в порядочности и целесообразности тайного общества Красницкого. Ранний плюрализм безгрешен, как детская любовь. И то, что я оказался на этом километре, в этот самый расчудесный апрельский день, виновато было лишь мое неандертальское любопытство.

Сельдереев пообещал представить меня «обществу военных историков», всецело поглощенных изучением темных пятен Второй мировой войны. Мы договорились встретиться на одном из вокзалов. Еще издали я увидел на платформе толпу юнцов от семнадцати до двадцати пяти лет. Я распожимался со всеми, а они называли себя: Ганс, Фриц, Гельмут, Отто, Иоганн, Курт, Генрих, Франц и так далее.

Пить начали уже в электричке, разливал коротышка, а Сельдереев кричал:

– Включить первый микрофон. Где третий микрофон?

Стаканы летали из рук в руки. Потом откуда-то сбоку грянул немецкий марш времен захвата Речи Посполитой. Я вслух предположил, что из двухкассетника на верхней полке звучит небезызвестный «Хорст Вессель».

– Да, это так, старина, – отозвался Сельдереев, который незаметно наблюдал за мной и покручивал на пальце перстень с изображением черепа. Заметив мой интерес, с удовольствием похвастал: – Это настоящий серебряный перстень офицера СС. Его выдавали после трех лет командирской службы. Ты, я вижу, в этих делах новичок. Ничего, наберешься…

Потом он с восторгом рассказывал о добытой им в каком-то фильмофонде германской кинохронике 1939-1940 годов. Больше всего Сельдереева потрясли образцово-чистые нужники с унитазами для рядового состава. Я предположил, что он бы полжизни отдал, чтобы справить нужду в таком сортире.

– Да, соратник! Но именно в то время! И чтобы меня непременно отдрючил шарфюрер Кноппе и заставил драить унитаз зубной щеткой. А потом – в учебную атаку с пулеметом «MG». Натюрлих! Представляешь, как их холили и лелеяли. А какие у них парады были! Коробки, как соты, касочка к касочке. А какой дух у них культивировался: непобедимые белокурые бестии, викинги, которым все можно, море по колено. Вся Европа ползала у них в ногах… Ты не думай, я не фашист, и наши им, конечно, потом начистили. Но согласись, у них форма до сих пор считается самой красивой…

Я с тоской слушал этот бред, а Сельдереев так расчувствовался, что даже слюни пустил на подбородок. А еще он пообещал показать мне коллекцию немецких знаков и орденов.

– Настоящие, не туфта самопальная!

Мы вышли на заброшенном полустанке. Двое самых веселых сразу сорвали вывеску с названием, я даже не успел прочитать. Сельдереев вскричал:

– Слоны, за мной!

Так мы очутились на лесной поляне. Снова пили из «микрофонов», а затем Сельдереев приказал угреватому парню достать ножницы.

– Я постригаюсь в рыцари «ордена Нации», – сорванным голосом провозгласил он. – Отто, действуй!

И угреватый человек со скрежетом стал вырезать клоки на голове Сельдереева. Тут же зажгли костер и длинные лохмы сожгли в огне.

– Отто, действуй, – снова скомандовал Сельдереев, и под ликование остригли очередного члена общества военных историков.

Через час все было кончено. Остатки волос сожгли в костре, после чего он потух. Самые нетерпеливые уже полезли в рюкзаки, достали оттуда черные комки, при надевании превратившиеся в эсэсовские мундиры. Все построились в колонну по два и начали отчаянно маршировать по траве, кочкам, буграм и прогалинам. Уставшие падали и уже не поднимались, будто срезанные мстительной красноармейской очередью. Остальные углубились в лес, распевая: «Дойчланд золдатен, унтер-официрен…» Одного упавшего я рассмотрел: у него было все, как полагается: черный мундир, галифе, сапоги, повязка со свастикой, Железный крест, черные ремни. Остатки русого чуба залипли на лбу.

Обессилев после «парада», большая часть «историков» заснула на вытоптанной траве. Лишь двое, спотыкаясь, бродили среди валявшихся бутылок и объедков: Сельдереев, искавший запропастившиеся ножницы, и Отто-парикмахер. Он был относительно трезв, потому что, пока стриг толпу, всю водку успели выпить. Ему хотелось куражиться, но уже не было запала, и его никто не слышал.

– Скэжите, пэжалста, ось тут осуществляется запись у хвашисты? – повторял Отто с грустью. – А ведь сегодня 20 апреля, день рождения Гитлера, – сказал он, наткнувшись на меня, когда я писал в сторонке.

– Ты гитлеровец? – спросил я, легко взяв Отто за грудки.

– Да нет, братан, я военный историк. Мы просто играем в фашистов.

Сельдереев толкал спящих, кричал в уши:

– Слоны, пора на водопой!

Они вставали и тут же падали. Троих тошнило, некто с прямоугольным черепом – это стало очевидным после острижения – пересчитывал деньги.

– Кого-то не хватает! – раздраженно бормотал Сельдереев. Он расстегнул черный ворот и гневно вращал глазами. Но никто на него не обращал внимания. Кто продолжал спать, кто спрашивал сигареты, а кто мучительно икал.

Уже вечерело…

– Шестерых эсэсманов нет, – наконец сказал Отто. У него слезились глаза.

Он был по-прежнему озлобленно трезв. Я вгляделся в крысиную рожицу и спросил:

– Тебе сколько лет, дружище?

Он ответил, что двадцать три. Однако выглядел на сорок семь.

Я предложил его постричь наголо, но он сказал, что пусть хоть двое умных останется среди этих придурков. Он имел в виду и меня.

– На фоне этого стада мы имеем много общего и можем подружиться, – сказал он, пристально глядя мне в глаза.

Но я отверг его дружбу. И тогда Отто стал намекать насчет того, что мы на пару вполне можем стать пастухами.

– А как же Сельдереев? – укоризненно спросил я.

– Он идиот! – твердо ответил Отто.

– Когда же выступаем, соратник? – воодушевленно спросил я.

Если бы меня сейчас слышали мои однополчане по Афгану и другим горячим делам – они бы уже катались со смеху.

Отто, прослезившись, схватил мою руку и с чувством сжал ее.

– Скоро. Я дам знать. У меня давно вызрел план!

Я еле сдерживал хохот, да тут, на мое счастье, из лесу выползли эсэсманы. Они пошатывались, злобно переругивались и тащили за ноги одного из участников вылазки. Дотащив до потухшего костра, они бросили его прямо в пепелище. Он заорал и откатился в сторону. Вид его был ужасен, глаза вытаращены от боли, лицо в сером пепле и глине.

– За что его так? – спросил я.

– А это ж эсэсовцы, они оторванные, – пояснил Отто, – у них такое правило: кто перепьет, того тянут не за руки, а за ноги.

– И в городе тоже?

– Так в городе ж в форме нельзя.

Я незаметно удалился в лес и самым коротким путем, по топкому мху и прелой прошлогодней листве, прошел к станции. За спиной что-то кричали, кажется, звали меня, но я лишь прибавлял шагу. Как раз и электричка подошла…

Добрался до дома я лишь к вечеру и прямиком пошел к соседу. Он что-то сосредоточенно писал. Увидев меня, тут же накрыл листы газетой.

– Что-то случилось?

– Имел удовольствие побывать на пикнике с идиотами, играющими в фашистов.

– А-а, – улыбнулся Красницкий. – Ты был с Сельдереевым и его ребятами? Не надо судить их строго. Считай их историками. Они увлеченные люди, форму шьют, значки собирают… Лучше, чем водку пить по подворотням.

– Водку они хлещут дай боже. Ты не видел этих придурков вблизи… Им посвисти – и они пойдут громить все подряд.

– Могут, если их направит талантливый организатор. А у них, как ты заметил, нет вождя. Сельдереев – просто старший тусовки.

– А кто ими руководит?

– Я – руководитель. И они ни шагу не сделают без меня. Я подкармливаю их идеями, ставлю им цели – и они с восторгом ощущают себя выше толпы.

– И все люди, которые собираются у тебя, играют в фашистов? И девы-скрипачки?

– Разумеется, нет. Сейчас они увлечены индийской философией и пытаются применить ее к своей жизни. Кстати, они интересовались тобой. Ты импонируешь им своей независимостью.

Я забыл об этом разговоре, потому что индийская философия была так же далека от меня, как и живопись древних шумеров. Да и как женщины они вряд ли могли бы меня взволновать. А через пару дней в мою дверь кто-то робко постучал, даже скорее по-конспираторски поскребся.