Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной - Джон Треш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Книга в целом воплощает риторическую фигуру хиазма, когда элементы фразы повторяются в обратном порядке – например, «говори то, что имеешь в виду, и подразумевай то, что говоришь». В примечании редактора предложено значение форм, прорисованных пропастями Тсалала – образы, которые могут образовывать слова, а на титульном листе приведены слова, которые могут образовывать образы. Первая и последняя страницы обволакивают это словесное путешествие.
Зловещие пары [25]в книге намекают на скрытые истины о податливой природе реальности. В начале книги Пим говорит об извращенных желаниях, которые толкают его в море, о видениях «кораблекрушения и голода, смерти или плена среди полчищ варваров». В параллельной, последней главе, когда он висит на скале и представляет, что отпускает руки, он обнаруживает, что фантазии создают реальность и оживляют воображаемые ужасы. К этому моменту его страшные видения действительно сбылись, его «причуды» создали «собственную реальность». Во второй половине книги Пим как будто проходит через преувеличенные проекции разума. Он встречает собственные мысли и фантазии, но увеличенные, перевернутые, слитые с пейзажем – как будто пропущенные через искаженное зеркало, калейдоскоп, камеру-обскуру или волшебный фонарь.
Точно естественный теолог, Пим ищет доказательства божественного замысла или провиденциального плана за своим опытом. Например, он сомневается, что «цепь явных чудес» на Тсалале является «исключительно делом рук природы», намекая на то, что они могут быть сотворены Богом. Однако однозначного откровения не происходит. В центральной главе, измученный и голодный, но спасенный после кораблекрушения, он размышляет об ужасах, которые ему пришлось пережить. По сравнению с ними его нынешние страдания кажутся «не более чем обычным злом». В итоге он делает вывод: существует либо добро, либо зло.
Другими словами, любая сущность и наше суждение о ней зависит от других сущностей, с которыми она сравнивается и по отношению к которым она находится. Эта тема нашла свое место в зеркальном отражении между моряками «Джейн Гай» и тсалалийцами. Пим и другие «цивилизованные» люди превратились в каннибалов, а туземцы оказались не более доверчивыми или дикими, чем белые спекулянты. Если книга и подразумевала расовую аллегорию, то это могла быть аллегория общего проклятия.
Последняя фраза – «Я вырезал это на холмах, и месть моя во прахе скалы» – наводит на мысль, что несчастья Пима можно рассматривать как доказательство того, что Бог творил не из щедрости и благожелательности, а из какого-то непонятного божественного желания отомстить. В конце концов, гравировка материи порождающим Словом и превращение духа в пыль стали причиной безграничных человеческих страданий. Возможно, к еще более жестокой «мести» творца – будь то Бог или По – можно причислить невозможность отыскать ни конечный план, ни искупительный замысел, даже невзирая на манящие намеки на каждом повороте пути. Герман Мелвилл развил уроки Пима о неоднозначности откровения в романе «Моби Дик».
Мореплавательный роман Эдгара По использовал замечательную литературную точность, чтобы поставить ряд вопросов, на которые он отказывался отвечать. Его смысл вылился в определенную тайну.
Американские рецензенты нашли в «Пиме» как ужасы, так и немалое сокровище. The New York Gazette предположила, что настоящим автором книги был Ричард Адамс Локк, «весьма изобретательный автор большого лунного надувательства». Локк в письме поблагодарил редактора, но отдал должное По. Несколько других газет отметили сходство Пима с Крузо, Гулливером, Синдбадом и сказочным бароном Мюнхгаузеном.
Британская реакция оказалась более восторженной и более доверчивой. Джордж Патнем утверждал: «Серьезность названия и повествования ввела в заблуждение многих критиков, а также нас самих. Нельзя не отметить целые колонки новых «открытий», включая найденные на скалах иероглифы». The Spectator похвалил его «знания в области мореплавания и схожую с Дефо видимость реальности», а The Gentleman’s Magazine достаточно двусмысленно отнес книгу к рубрике «Литературный и научный интеллект».
Отныне самую большую важность для Эдгара По представляла одна аудитория: читатели в Филадельфии. Еще до выхода книги он покинул Нью-Йорк и отправился на юг в надежде на лучшие возможности. В Филадельфии Alexander’s Weekly Messenger назвал книгу «умной феерией», а Family Magazine заявил, что если читатель хочет «отправиться в исследовательскую экспедицию на южный полюс, ему достаточно взять в руки повествование Артура Гордона Пима, и если его не поведут к полюсу с научной точки зрения, то он, по крайней мере, окажется в ситуации, где наука больше не нужна и не полезна».
Напротив, Уильям Бёртон, редактор филадельфийского The Gentleman’s Magazine, пришел в недоумение. «Более наглой попытки одурачить публику я еще не видел», – заявил он. Жестокие, мистические небылицы Пима показались ему оскорблением здравомыслящих людей: «Мы сожалеем, что имя мистера По связано с такой массой невежества и наглости».
Между тем, Бёртону нужен был помощник, а По искал работу. Вскоре имя Эдгара По будет связано с именем Бёртона в городе, где наука считалась одновременно «полезной» и «необходимой». В Филадельфии По создаст свои самые яркие рассказы, заняв уникальную позицию беллетриста, поэта, критика и эксперта по научным вопросам, пересекаясь с теми, кто творил «очевидные чудеса» современной науки, и учась у них.
Часть 3
Филадельфия
What age can boast improvements like our own,
When men to gods, and idiots bards have grown?
…………………………………………………………
Dreams, clouds, or gaslight, all are made
At cheapest rate by Espy or a blade!
Oh wondrous age! whose glories far excel
All which romancers dream or fictions tell!
When monster banks can raise a monstrous panic,
And infants gain their growth by means galvanic!
Thus population, like the mania, speeds
O’er western wilds and noxious prairie meads.
New states are born, new stars our banner bless,
And struggling realms are caught like men at chess![26]
Глава 7[27]
Американские Афины
«Филадельфия – это город, созданный для счастья», – писал
