Одиночка (СИ) - Салах Алайна

— Презерватив у тебя с собой? — шепотом спрашиваю я, запуская руки Диме под футболку.

— Неа, — качает он головой и, расстегнув пуговицу на моей рубашке, неожиданно добавляет: — Зай, а ты про детей когда-нибудь думала?

Меня словно ледяной водой окатывает. На коже озноб, жар в животе в ту же секунду исчезает. Думала ли я про детей? Почему вдруг такой вопрос? Мы ведь совсем недавно съехались.

Упираюсь ладонями Диме в грудь и машинально пытаюсь свести колени, что сделать, конечно, не получается: мешают его бедра.

— Нет, не думала пока, — хриплю я под усиливающееся сердцебиение. — А ты что… думал?

Наши взгляды пересекаются. В зеленой радужке, испещренной хрустальными прожилками, светится воодушевление.

— С недавнего времени да. А что такого? У нас ведь все отлично. Следующий шаг — только свадьба. Содержать семью я смогу, ты знаешь. Ты классной мамой будешь.

Вот оно — то, о чем я говорила Адилю. Нормальные люди не боятся заводить детей, и мысль о родительстве не вызывает у них паники. У меня же только одно желание — поскорее сбежать из кухни. Столько протестныхмыслей в голове за секунду рождается: что у меня работа, что мы вместе недостаточно долго, что еще рано и нужно всё хорошенько обдумать.

— Эй, Даш. — Дима шутливо теребит мои плечи. — Ты чего замолчала?

Замолчала, так как понимаю, что все вышеперечисленное — чушь собачья. Диму я знаю полжизни и не сомневаюсь, что он будет прекрасным отцом. И он прав: следующий шаг — свадьба, ибо для чего вообще нужно было съезжаться? Отношения, совместные путешествия, предложение руки и сердца, свадьба, деторождение… Разве не этого все хотят? Этого, разумеется. Именно так я видела свою будущую жизнь с самого детства.

— Мне нужно об этом подумать, — бормочу, застегивая рубашку и неуклюже сползая со стола. — Такие вопросы по-другому обсуждаются.

Нахмурившись, Дима ловит меня за талию, пресекая попытку ускользнуть.

— Ну ты куда собралась? Думай, конечно, но секс-то тут при чем?

Я мотаю головой, давая понять, что настрой на секс потерян. Дети — это ведь что-то совершенно новое, невероятное, требующее огромной ответственности. Существа, которые должны расти в абсолютном принятии и безусловной любви. А я сейчас даже себя принять не могу из-за сделанного.

И следом ударяет: что будет, если я забеременею, а спустя какое-то время Дима выяснит, что я ему изменяла? Сможет ли он после этого любить нашего общего ребенка так, как тот заслуживает? Велика вероятность, что нет. Чем не повод усомниться в своем отцовстве и возненавидеть нас обоих: малыша и меня. Разве справедливо заставлять еще неродившегося человека нести ответственность за ошибки взрослого?

— Дим, пусти, пожалуйста, — настаиваю я, выворачиваясь из его рук.

Ложь идентична преступлению. Бывает небольшой степени тяжести — когда спустя время о ней напрочь забываешь, а бывает тяжкой, переворачивающей с ног на голову всю твою жизнь. Моя именно такая. Как бы я ниубеждала себя, что смогу притвориться законопослушным гражданином, каждый день паутина вранья дает о себе знать, опутывая будущее и заставляя до трясучки бояться возмездия.

— И куда ты? — летит мне в спину.

Туда, где дверь запирается на замок и есть возможность побыть одной.

Дважды повернув защелку на двери ванной, я приземляюсь на сиденье унитаза и что есть силы сжимаю виски. Бедный Дима. Он уже не знает, как ко мне подступиться: я то плачу, то злюсь, то замыкаюсь в себе. Тяжело нормальному быть с той, кто таковой лишь притворяется. Что мне делать, а? Может быть, и правда согласиться полететь с его родителями в Лиссабон? Ненадолго отсечь от себя этот город, Адиля, бедового отца и мою ложь? Ходить по ресторанам и музеям с Диминой мамой, слушать рассказы из его детства и заражаться концентрированной нормальностью их семьи. Раньше неплохо получалось, и моментами я ощущала ту самую вожделенную гармонию: когда представления о том, какой должна быть идеальная жизнь, наконец совпадали с реальностью.

Ослабив ладони, опускаю взгляд на свои босые ноги. Это тоже будет ложью. Временным самообманом. Невозможно построить крепкое и долговечное жилье на хлипком фундаменте. По крайней мере, не в моем случае. Через неделю поездка закончится и придется вернуться. От себя не убежишь. У меня — точно не получится.

Поднявшись, включаю воду похолоднее, зачерпываю в пригоршню и прикладываю к лицу. Мозг судорожно ищет выход, как за тяжкое преступление выторговать минимальный срок. Скрывать я уже пыталась, давать взятку совести — тоже… Теперь вот подумываю бежать из страны в надежде, что сработает.

Закрываю кран, когда от холода начинают стучать зубы. Или это не от холода вовсе, а от внезапно принятого решения. Просто я другого выхода не нашла. Не для меня это: ложь и побеги. Лучше чистосердечное. Говорят, зачастую смягчает приговор.

Я отпираю дверь и на секунду застываю, давая себе последний шанс передумать. А смысл? Чтобы и дальше жить с опущенной головой в ожидании, что когда-то отпустит? А если не отпустит? Дальше что?

Запускаю ледяные ладони в карманы так полюбившейся Диме пижамы, прочищаю горло, чтобы прозвучать достаточно громко.

— Дим. Нужно поговорить.

Он не отвечает. Может быть, это знак? Мол, вернись в туалет и еще раз хорошенько всё взвесь, Даша.

— Дим, — повторяю чуть громче, насколько это позволяет мое, полное [N5] безысходности и паники, состояние. — Ты где?

Да, мне плевать на знаки.

Через несколько секунд в коридоре раздаются шаги. Дима был в гостиной. Наверное, как и всегда, отжимался. Он любит это делать по утрам — [N6] сказал, что бодрит и кровь разгоняет.

— Да?

Одернув резинку спортивных трико, Дима опускает ладони в карманы и смотрит на меня. Взгляд закрытый. Злится, что снова без объяснений замкнулась в себе, и при этом не имеет ни малейшего понятия, что я собираюсь на него вывалить.

В левой половине груди пронзительно ноет. Он ведь такой родной мне. Добрый, честный, правильный, нежный. Абсолютно нормальный человек с абсолютно здоровыми желаниями и с единственным минусом в виде ревности. Самое обидное, что ревновал Дима не зря. Я столько раз злилась на него за это и крутила пальцем у виска, а в итоге взяла и изменила.

Разве он заслужил жить с той, кто каждый день утаивает от него правду? А я? Стоит ли измена того, чтобы каждый день мучиться? Признаю, я эгоистка. Не справляюсь с тем, что совершила, и потому хочу разделить свою ношу с Димой.

— Нам надо поговорить.

В глазах Димы мелькает растерянность, но он продолжает удерживать на лице выражение отчужденности. Быть таким, как Адиль, у него никогда не выйдет. Просто Дима другой: не поломанный детством, не раненый, а открытый, не видящий нужды прятать эмоции.

— Давай поговорим. — Он показывает в сторону кухни: — Там… или где?

Внезапно хочется броситься ему на шею и обнять. Кажется, что после этого Дима точно поймет и простит, ведь по-другому и быть не может. Мы же так хорошо друг друга знаем: я — его, он — меня. Да, мой характер не сахар: местами педантичный, часто — язвительный, но я ведь совсем не плохой человек. И никогда, никогда не хотела причинять Диме боль. И обманывать тоже не хотела. Всему виной моя генетическая поломка и врожденный навык все портить, передавшиеся по наследству от отца. Может быть, мама права: некоторые люди просто не способны быть счастливыми.

— Давай на кухню пойдем.

Дима слегка кивает в знак согласия и разворачивается. Он точно отжимался, потому что снял футболку. У него красивая кожа: гладкая, чистая, какая бывает только у очень здоровых людей. Никаких татуировок, за которыми необходимо прятать шрамы от бутылочных осколков и пряжки отцовского ремня. Я не хочу делать ему больно. Дима ведь понятия не имел, что связался не с той. С виду я такая же, как он. Отчасти поэтому и хочу всё рассказать. Чтобы оставить себе шанс стать нормальной.

Дима нервничает. Слишком резко разворачивается, когда мы заходим на кухню, слишком вызывающе скрещивает на груди руки: мол, говори быстрее, в чем дело. На деле — ждет и готовится защищаться.