Цербер - Николай Полунин

До текущего часа Андрей Львович не столько воздействуя, сколько просто не вмешиваясь, предоставил событиям идти совсем по иному руслу. В «Порше» он подумал, что, наверное, момент, когда можно было остановить запущенный механизм, уже прошел. Хотя и кое-какой намек на решение имелся. Андрей Львович был не из тех, кто не оставляет себе обратного хода.

— Давай на Шевченко, Василь Василич, — сказал он шоферу.

Глава 34

Солнце падало и никак не могло упасть за темную щетку леса на дальнем берегу. Ветер, весь день гонявший по небу мелкие, как клочки ваты, облака, под вечер унялся. Озеро успокоилось, большие и малые паруса разбежались с простора.

Михаил лежал на краю маленького пляжа, ровной чистой поляны с редкими мачтовыми соснами в полтора обхвата. Он обсох, но одеваться не хотелось. Рядом лежали красная доска трехсекционного серфера «Мустанг» и алюминиевая мачта со спущенным парусом. Когда-то Михаил хорошо ходил на серфах и был рад сегодняшней возможности. Он твердо решил отодвинуть все свалившиеся и ожидаемые заботы хотя бы на один день.

Мышцы, оказывается, помнили движения, приемы, способы удержать равновесие на такой с виду надежной, а на деле удивительно верткой доске. Хотя нет, верткой — это для новичков. Для тех, кто не умеет.

Нет ничего тверже и непоколебимей ее пологого пластикового тела.

Нужно лишь поймать ветер верхним кончиком натянутого «в фанерку» паруса, утвердить ноги, придерживать полусогнутыми, пружинящими руками ребристый гик, ухватить столько ветра, сколько тебе нужно, пережить краткий миг поворота, и — лететь.

Вода шипит под плоским носом, доска перепрыгивает с волны на волну. Мачта, гик, парус, ты сам стали прочными и незыблемыми, как эта сосна на берегу. А если чуть нажать, отклониться, подприсесть, то можно выдавить из ветра еще скорости, как выдавливается мягкая колбаска пасты из тюбика.

Это действительно проще, чем велосипед, и раз научившись, не забываешь.

Правда, отдельные моменты все же приходится вспоминать. Михаил погладил ноющее плечо. Хорошенько разогнавшись на остром галсе, он решил повернуть через фордевинд, но зачем-то, развернув парус, шагнул не позади мачты, а перед нею. Пятиметровый треугольник схватил полный ветер и прихлопнул его, как муху. Следом наехала доска, чирканула под водой твердым швертом — выпадающим плавником киля.

Но и это тоже входило в приятности сегодняшнего дня.

Банку с зельем Михаил решительно отверг и наслаждался только водой, ветром и солнцем. А Павел с тезкой-Мишкой, пригнав «Чероки» к воротам, прикладывались. На Батю огненная вода не действовала. Тезка же Мишка вдруг повеселел и стал выказывать явную дружбу к тому, кого сегодня утром собирался пристрелить и кто взял его в плен, совсем не соблюдая женевские конвенции.

Павел очень быстро отыскал в «Чероки» толстенькую черную блямбу с отходящим металлическим усом — закладку, которую сунули спасители на дороге. Больше некому было, да и негде. Михаил не стал рассказывать о происшествии. И лень было, и просто вспоминать не хотелось, и, спрашивается, тезка-Мишка на что? Выпив, он становился болтлив.

Блямбу счастливо расколотили методом двух камней, которых не хватает в каждых часах. Павел сказал, что работала блямба в каком-то неправдоподобно большом радиусе, и такого он еще не встречал.

Те, кто их слушал, свободно могли находиться хоть на противоположном берегу озера.

«Вот и хорошо, — сказал тогда Михаил, — может, хоть до завтра погодят со своими визитами. Утомился я».

Павел посмотрел на него, готовившего доску и навязывавшего парус, и ничего не сказал. За упокой души блямбы, при которой до казни все хранили строгое молчание, банку они с тезкой-Мишкой кончили. Надо ли говорить, что тотчас появилась следующая.

Рядом с Михаилом на траву сели. Он повернулся, думая увидеть кого-нибудь из посторонних отдыхающих. Там были симпатичные женщины. Но это оказался только Павел.

— Я тут прозвище твое вспоминал, — лениво сказал Михаил. — Так теперь, глядя на твою рожу, и Аполлоном — запросто.

Павел довольно осклабился.

— Я — Бармалей. И Карабас-Барабас в одном лице. В одной роже. В сезон, когда здесь детишки, это даже весело. Я им устраиваю праздник Нептуна и всегда играю главного черта морских глубин.

— Тоскуешь по своим? Почему ты не можешь вернуться, что случилось?

Павел подтянул колени, обхватил их и замер так, не отвечая. Он тоже смотрел на закат.

— У меня вон там, через заливчик, живет соловей, — сказал наконец он. — Там черемуха. Все соловьи до середки-конца июня свое отпели, а этот сумасшедший какой-то — все звенит каждую ночь. Без подружки остался, зовет. А всех соловьиных девочек уже расхватали. Мишка твой по пьянке много чего натрепался. Поболе, чем даже утром, когда я его потискал немножко. Учти, сейчас-то его никто за язык не тянул. И вот что получается, друг мой Братка…

Михаил не вклинивался в паузу. Батя начал издалека, с сантиментов. Что-то непохоже на него. Ну, да сколько лет прошло.

— Допустим, с фокусом твоим у тебя не сладилось, это я понять могу. Азарт на тебя нашел, вожжа под хвост попала, на меня надеялся — думал, остановлю, — пусть так. Но паренек твой смотрел не как на фокус. Говорит: врать ты не мог. Следующее: каким чертом объяснить, зачем ты здесь? Если игры играть приехал, то к чему глупый прокол с «жучком» в машине? Не та я персона, чтоб меня так тонко обкладывать. А если персона — ты, то тогда тем более нет тебе резона тащиться к какому-то там забытому боевому корешку, плести ему ажурные занавеси. Меня здесь вообще никто не знает, кто я такой есть… Думал я, думал и надумал.

— Что? — не утерпел Михаил.

— Очень плохо, что ничего ты о своих… как ты их?.. крестниках не знаешь. Сделаем на минуту допуск, что легенда твоя — не легенда, а самая натуральная правда. Есть вечная сумма вопросов со времен римского права. Кто? — мы сделали допуск и сказали: ОНА. Как? — исходя из того же допуска; при помощи тебя, своего орудия. Когда? — тут все ясно: по мере ЕЕ, непонятной нам надобности. А вот — почему? Нужен мотив, Братка, это тебе любой дурак, даже юстиции советник, скажет.

— Какой же ты надумал мотив?

— Ничего я не надумал. С чем сравнивать, о чем судить? Почему твоя Сила выбирает того, а не этого, что в нас такого?

— А ведь ты, Паша, знаешь, что в тебе такого, — медленно сказал Михаил. — С самого утра сегодня знаешь и сразу об этом подумал. И сейчас думаешь. Ты скажи, Паша, повинись, душе, говорят, от этого легче становится.

На него, кажется, опять накатывало. Он готов был все понять и все вспомнить. Даже свой сегодняшний утерянный во тьме сон.

Павел дико сверкнул нехорошим черным глазом.

— И опять ты прав, Братка, — с тоской сказал он. — Ничего-то ты про меня знать не можешь, а все время оказываешься прав — с чего? Ты спрашивал, откуда у меня такая шкура дырявая. Скажу, если твоя Сила не шепнула. Это РГД, Братка. Самая обычная РГД. И бетонный колодец, где мы с ней повстречались.

Михаил напряженно смотрел в глаза Павла. Тот был невозмутим.

— Тебя должно было на лоскуты порвать. Батя. Как же так?

— А и порвало. Только я-то этого не помню. Мне гостинец кинули, люк прикрыли, дальше по своим делам пошли. Глаза продрал — тьма кромешная, толом воняет, как в аду, подо мной куски мяса валяются. Ну и ощущения… соответствующие. Как смог — себя обтрогал, все мое вроде при мне, одежки только мало. Тогда это чье? Я ж один вниз прыгал. Тоже, выходит, мое, а, Братка? Вылез кое-как, когда свет туда попал, посмотрел — точно, мое. Рукав куртки мой, ботинок мой, как раз на мне нету. Представил картинку, да? Ты мне когда про исцеления свои чудодейственные рассказывал, я сразу на заметку взял. Но у меня все гораздо скорее происходит. Как при ускоренной съемке. Так я половину себя в том колодце и схоронил. Кольцо обручальное на той руке осталось. Заставить себя слезть, забрать так и не смог. «Утеряла колечко…» — песня есть такая русская народная.

— Значит, метины все твои — из того колодца?

— А чего не спросишь, как мы там с «фенькой» вдруг столкнулись? Я, Братка, не ангелочком жил. На мне много, знаешь, чего…

— Что было, то прошло, Батя. Мы и там ангелами не были. Помнишь двух девчонок, что в горы увезли? Использовали — и под обвал.

— Памятливый ты, Братка. — Павел прилег, опершись на локоть. Выражение лица в шрамах не изменилось. — Метин моих потом еще добавилось. И сам, и люди помогали. Но ведь до того случая ничего похожего не было. Портили шкуру, кости ломал, но заживало и срасталось, как у всех. В природой определенные сроки.

— Слушай, может, у меня бред, но не выходит ли, что и ты, и я…

— Не выходит. У тебя — пять годов, а мой случай в феврале восемьдесят восьмого произошел. С того и началось.

— И никто не знает?