Разведка боем - Василий Звягинцев

– Антон, кстати, тоже характеризовал тебя как даму чрезвычайно коварную и беспринципную.

– Ну еще бы! – Выражение лица аггрианки показало, что она считает слова Антона заслуженным комплиментом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧУЖОЕ НЕБО

Все мы, святые и воры,

Из алтаря и острога,

Все мы смешные актеры

В театре Господа Бога.

Множатся пытки и казни…

И возрастает тревога:

Что, коль не кончится праздник

В театре Господа Бога?!

ГЛАВА 12

Огромный пароход, предназначенный для перевозки с рекордной скоростью через Атлантический океан трех тысяч пассажиров ради завоевания голубой ленты Атлантики, был пугающе пуст.

Ибо что еще можно сказать о сооружении большем, чем занимающий в длину целый городской квартал пятнадцатиэтажный дом, во всех бесчисленных квартирах которого проживает постоянно не более чем девять человек. А сейчас вообще шесть.

Вдоль третьего сверху этажа, называемого моряками верхней палубой, тянулся длинный, слабо освещенный коридор. Этот коридор упирался в огромный зал, который мог использоваться и для банкетов, и для танцев, а сейчас был темен и безлюден. Только в дальнем его углу, на эстрадном возвышении стоял с поднятыми крышками старомодно-черный концертный рояль «Стенвей». В бронзовых канделябрах над его клавиатурой горели восковые свечи, и печальный человек сам для себя или для заполненного гулкой темнотой зала играл 14-ю сонату. По стенам бегали ломаные тени. В борта корабля громко били волны, заставляя резонировать гигантскую стальную коробку.

Над палубой частыми, почти не стихающими раскатами громыхал гром. Завершалось лето, и с юга, от турецких берегов, уже третий день чередой накатывались грозы.

Тихая задумчивость первой части сонаты переходила в беззаботное аллегретто второй. Светлые, вроде бы радостные ноты звучали в зале, а за иллюминаторами хлестал дождь и сгущался грозовой мрак. И вдруг внезапный трагический аккорд разорвал иллюзию покоя и счастья. Колеблющиеся язычки пламени над розовато-прозрачными столбиками свечей освещали резкие черты лица пианиста и закушенную губу. Отчего бы вдруг повлажнели щеки музыканта под полуопущенными веками? Неужели от той трагической муки, которой гремел рояль? Тяжкими волнами продолжал катиться над головой гром. На предназначенной для нот подставке пустел стакан со слабо разбавленным виски, в чашечке канделябра дымилась сигарета. Из-под гудящих струн рвалась задыхающаяся мольба о счастье или хотя бы покое и вдруг сменялась очередным взрывом отчаяния, словно бы даже криком ужаса перед будущим…

И нет никого, кто слышал бы надрывную, превосходящую обычные способности музыканта игру.

Для кого она? И зачем трепещут в сквозняке огоньки свечей?

Левашов уронил руки на клавиатуру и замер, опустошенный, не понимающий, как ему жить дальше. Сохранять верность усвоенным с первых лет сознательной жизни, ставшим сердцевиной его личности принципам и потерять друзей, остаться совершенно одному в чужом и чуждом ему мире? Предпочесть принципам дружбу, и тогда… Стать палачом своего народа, искренне принявшего революцию и защищающего ее от… Здесь его мысль запнулась. Назвать тех людей, с которыми он познакомился в последние дни, белогвардейских офицеров и генералов, просто гражданских, бежавших в Крым от… от народной революции? Назвать их белой сволочью, наймитами мирового империализма, врагами трудового народа Левашов теперь тоже не мог. Как сказала ему Лариса в ночь их первого знакомства: «Тупик, милый? Оба мы в тупике. Оба не знаем, что говорить и делать дальше…»

Олег жадно прикурил от догорающей сигареты следующую, поднял руки, пошевелил пальцами в воздухе и вновь заиграл. Вагнера.

…Рассуждая сейчас о событиях лета двадцатого года, трудно отделаться от мысли, что игры с Реальностями, перемещения во времени и вмешательство в ход исторических событий подчиняются гораздо более сложным закономерностям, чем известные Левашову, Ирине с Сильвией и самому Антону, окажись он сейчас здесь.

Если только не предположить, что, инструктируя уходящих в неведомый параллельный мир друзей, форзейль намеренно ввел их в заблуждение, преследуя свои, только ему известные цели.

Или – ему самому тоже неизвестные. Иначе чем объяснить, что развитие событий здесь почти сразу же пошло совсем не так, как в предыдущей Реальности, и даже не так, как можно было планировать с учетом всех уже состоявшихся вмешательств и воздействий.

При очередном обмене мнениями с друзьями Новиков высказал предположение, что и в самом деле волевое воздействие на Реальность может играть куда большую роль, чем непосредственные физические акции. Если это не так, то отчего же обстановка на фронтах начала меняться совершенно неадекватно реальному соотношению сил?

Все введенные в бой части, включая полторы сотни рейнджеров, десять стомиллиметровых самоходок и несколько дополнительно сформированных дивизий и бригад белой армии, не должны были, по теории, оказать сколько-нибудь значительного влияния на войну, по крайней мере – на этом этапе. При сохраняющемся пятидесятикратном перевесе Красной армии над Вооруженными силами Юга России. Как ничего не меняли позднее перебрасываемые из Африки или с Западного фронта немецкие дивизии на фронте Восточном.

А Красная армия отреагировала так, словно численное и техническое превосходство полностью перешло на сторону белых.

Берестин, только накануне возвратившийся в Севастополь из-под взятого стремительным ударом 1-го корпуса Харькова, возразил высказавшему эту мысль Новикову. В том смысле, что рассуждения Андрея не учитывают один достаточно простой фактор. Именно – любые вооруженные силы государства, ведущего затяжную войну, имеют предел психологической устойчивости. Казалось бы, все в порядке пока, есть и подготовленные резервы, и боевой опыт, и материально-технические средства, но наступает момент, когда не слишком значительные с теоретической точки зрения неудачи вызывают вдруг обвал. Как это произошло с кайзеровской армией в тысяча девятьсот восемнадцатом. Или с русской летом семнадцатого. Вот и сейчас. Мы из истории знаем, что Красная армия легко разгромила Врангеля осенью двадцатого, но никогда не задумывались, что вышло бы, сумей белые и без нашей помощи продержаться еще два-три месяца. Кронштадтский-то мятеж случился уже после «блистательной победы» в Крыму! А если бы до?

Ну а сейчас срыв наступил раньше, когда начались пусть и не столь значительные в масштабе всей войны, но необъяснимые поражения. И прежде всего – на уровне верховного командования. В Реввоенсовете и Главкомате не так уж много по-настоящему крупных и волевых полководцев. Там либо талантливые дилетанты, вроде Троцкого, способные побеждать за счет стратегической слабости противника и предельного напряжения сил своих войск, либо царские генералы и полковники из посредственностей, пожелавшие путем смены флага получить недобранное раньше. Они сейчас просто растерялись, не понимая, за счет чего практически разбитая врангелевская армия нашла в себе силы вновь перейти в наступление, причем используя совершенно новые тактические приемы. То, что красные командармы и комдивы знали и умели, внезапно потеряло всякую ценность.

Одно дело – бросать против рот и батальонов корпуса и дивизии, аналогично вооруженные, пользуясь вдобавок тем, что сражения происходят в чистом поле, где огневому и численному перевесу красных белые могут противопоставить только личную храбрость и высокую боевую подготовку. И совсем другое – столкнуться с ситуацией, когда противник перешел к тактике стремительных фланговых ударов, глубоких охватов с прорывом на всю глубину стратегического построения, массированному использованию артиллерии и авиации и прочим достижениям военной науки отдаленного многими десятилетиями будущего.

– В конце концов, – констатировал Берестин, блаженствуя в почти забытом комфорте кают-компании стоящей у стенки морзавода и ремонтирующейся после не совсем удачного покушения «Валгаллы», – сейчас сработал фактор, который мог бы проявиться и без нашего участия. В силу своего образовательного и интеллектуального уровня белая армия могла бы выиграть войну еще в девятнадцатом. Уцелей Корнилов, окажись сразу Врангель на месте Деникина, а Слащев на месте Май-Маевского, сумей Колчак вовремя разобраться с чехами и Семеновым… В этом смысле хороший пример – гражданская война в Испании. Так что, Андрей, не обязательно ссылаться на сверхъестественные силы… Принцип Оккама забывать еще рано. Да и заметь, нас с тобой сейчас нет на фронте, а Слащев с Кутеповым продолжают одерживать впечатляющие победы…

– В твоих словах, безусловно, присутствует резон, – кивнул Шульгин. – Да только не совсем. Сослагательное наклонение. Если бы Деникин не был Деникиным… А почему не наоборот? Если бы Ленин не был Лениным, все решилось бы еще проще. Однако тогда было то, что было тогда, а теперь все иначе. И я не могу согласиться, что наше участие в этой войне так уж несущественно. Не боевое участие, а вот именно психологическое. Когда я оказываюсь на передовой, я просто физически ощущаю, что мое присутствие меняет саму, если угодно, ауру Реальности. Я заведомо знаю, как должны развиваться события, и будто заставляю их происходить в соответствии с этим знанием. Хотелось бы выяснить, что в подобном случае происходит на той стороне фронта. Как себя чувствует противостоящий субъект? Осознает ли он, что повинуется чему-то, давящему на него извне, или же нет? Вот о чем надо бы подумать…