Школа насилия - Норберт Ниман

И потом мы побежали.

Прежде чем рассказывать дальше, хочу предостеречь от ложного впечатления. Я лишь недавно сумел дисциплинировать себя настолько, что не пропускаю ежедневной пробежки. И кроме того, напоминаю, что несколько недель тому назад мне было совсем хреново. Нет, я не собирался помирать, даже не страдал физически. Просто потерял всякий интерес к жизни. Опустил руки, перестал прибирать в квартире, размышлять, читать. И конечно, забросил свою писанину, она показалась мне глупостью. Я даже чуть было не уничтожил все записи. Наступило бесконечное, неописуемое отупение. Я был ни на что не годен, как в полусне добирался до электрички, слонялся по школьным коридорам и, едва высидев уроки, возвращался домой, засовывал в микроволновку невкусную жратву и забывался перед телевизором. Каждые три минуты переключался с канала на канал и просиживал так целыми часами с раннего вечера до глубокой ночи. Или засыпал. Или смотрел в потолок. В шкафу росла гора непроверенных тетрадей.

Ни одного разговора. Только бывшая жена позвонила однажды, дабы поставить меня в известность, что в ближайшие месяцы выходные с Люци, к сожалению, придется отменить. Якобы по причине несовпадения каких-то сроков; похоже, я не увижу Люци даже на рождественских каникулах. Я не спорил, я даже не захотел поговорить с самой Люци. Я принял это к сведению и сказал: ладно, будь по-твоему. Я даже не задумался о том, какой, собственно, предлог измыслила Петра для этих вполне для нее типичных драконовских мер, которые она явно намеревалась принять. Она решила впредь держать меня подальше от дочери, как пригрозила еще летом; вот стерва, подумал я с горечью. Но этим мой протест и исчерпался.

Вот почему Надя застала мой стол в том запущенном состоянии, в каком он пребывал со времени моей эскапады с Амелией и Карин в кафе «Бреннер». Вообще-то я люблю порядок, а кавардак, пыль и духота всегда вызывали у меня отвращение. Но как раз с того момента они стали мне совершенно безразличны и безраздельно воцарились в моей квартире. И я действовал скорее инстинктивно, когда однажды вечером все-таки вылез из кровати, натянул костюм для бега и бросился вон из дому. Этого потребовало, если тебе угодно, мое тело, но не мой дух. Во всяком случае я был поражен тем, какую власть надо мной все еще имеет этот голос плоти, эта бренная оболочка.

Но часовая пробежка по полям, через лес, стала с тех пор единственным за целый день активным действием, которое я предпринимал по собственному почину. И бесспорно, рутинная моторика успокаивающе повлияла на мое душевное состояние. С одной стороны, за это время я гораздо глубже и острее стал осознавать свой провал, столь роковым образом не поддающийся серьезному анализу. С другой стороны, я ощущал странное успокоение. Признаюсь, более бессмысленное существование, чем мое, казалось вообще невообразимым. И все-таки я бежал, дышал, потел и, честно говоря, чувствовал себя не так уж худо. Вид на холмы разворачивался передо мной как живописный пейзаж, написанный волшебной кистью и обретающий трехмерность. Это пространство было готово принять меня, и с каждым шагом я проникал в него все глубже. Я забывал о себе при виде ярко раскрашенных осенью деревьев — желто-зеленых, красных, багряных шаров, обрамляющих хвойный лес, слушал шорох листвы под подошвами из пластика. Может, у меня в голове никогда прежде не копошилось так мало мыслей. Я даже начал бегать все дальше и дальше, мечтая о еще более долгих пробежках, — тогда, думал я, мыслей будет все меньше и меньше.

Вот в каком состоянии меня застала Надя. И теперь она бежала рядом со мной, в своей белой безрукавке и моих чудовищных шортах, освещенная золотым светом осени. Воздух был прохладным для этого времени года и наполнен запахом вспаханной земли. Кроме нескольких незначащих фраз, мы не сказали ничего. Да и не в этом было дело. Мы свернули в овраг, миновали сигнальную трубу и бежали рядом, пока позволяла широкая колея, разделявшая увядающие кукурузные поля двойным глубоким, почти прямым разрезом. Когда в лесу дорога сузилась, я стал держаться впереди Нади, слыша за спиной ее громкое, но равномерное сопение.

И чем дольше мы бежали, тем больше я, непонятно почему, гордился этим простором, этим лесом, этим куском природы. Как будто это было мое, так сказать, богатство, моя земля, как будто в ней отражалась моя суть, и я мог открыть ее Наде, пока мы вместе ее пересекали. Я снова и снова оглядывался и почти не верил своим глазам. Тому, что она тоже вписана в пейзаж, до сих пор для меня не существовавший. Чудо, какое-то чудо, вот и все, что я мог думать.

Наконец мы повернули на длинную тропу, которую я освоил лишь недавно, она ведет к поляне с поваленным деревом, где четыре месяца назад я провел ночь. Примерно в том месте, откуда уже видна поляна, где тропы давно уже не видно, а из земли торчит множество корявых корней, Надя споткнулась и, падая, схватилась за мое плечо. Как мне описать это? Это было похоже на дежа вю. Или, лучше сказать, на две части первоначально единого эпизода, которые были разрезаны и показаны в разных местах фильма, а в моей памяти снова склеились в правильном месте. Как будто тогдашние события, когда я заблудился, и этот момент, когда очутился в том же месте с Надей, составляли одно целое. Как будто эта сцена была теперь прямым продолжением той, что произошла намного раньше, так мне по крайней мере казалось. Как будто она, не знаю почему, неожиданно разрешила в общем-то давно забытую загадку.

Как бы то ни было, я подхватил Надю и поставил на ноги. «Больше не могу, — закашлялась она. — Давай где-нибудь сядем». И в самом деле, она совсем запыхалась. Высвободившись из моих объятий, она направилась прямо к дереву. А я, Надя, да, в этот момент я чувствовал себя просто великолепно, чтобы не сказать был просто счастлив.

Что-что? И ты тоже постепенно начинаешь чувствовать себя великолепно? Хотя и торчишь в темноте, покачиваясь на стуле, теребя очки, многозначительно кривя губы? Похоже, тебя это признание только подстегнуло? Ты полагаешь, что я в первую очередь восхищаюсь собой, за Надин счет, верно? Дескать, какой орел Франк Бек. В роскошной форме. Весь супер из себя. И никакой робости перед сильным, здоровым молодым телом, благо есть возможность это доказать.

И это все, что ты можешь сообщить? Прибереги свои шутки, остряк, кривляка, скоморох. Я ведь и сам могу смешать себя с грязью. И даже вполне выразительно припечатать. Представь: в конце концов я крикнул Наде, что заложу еще один круг, небольшой, примерно на полчаса, а она пусть пока отдохнет. И действительно, как в трансе, поскакал в лес, довольно крупными для моего веса и возраста прыжками, воображая себя при этом молодым оленем, лисом или охотником-следопытом. Пока через пару сотен метров, весьма неизящно споткнувшись об этот покрытый мхом, гнилой пень, потерял равновесие на скользкой лесной почве и с размаху шмякнулся наземь, растянувшись во всю длину. Было ужасно больно. Лодыжка сразу же начала распухать. И я, тяжело хромая, побрел назад, к поляне.

А, ты уже запрыгал в своем углу, приосанился, занял боевую позицию. Тебе все больше нравится, что я лежу в нокдауне. Хочешь посмотреть на мою физиономию? Вопишь от радости? Готов захлопать в ладоши? Надеешься в ближайшее время вернуться на ринг? Во всеоружии идиотских шуток, дурацких шоу, кадров, снятых скрытой камерой? Не радуйся прежде времени. К счастью, я успел поумнеть, к счастью, я снова могу представить себе более внимательного наблюдателя. Даже у тебя когда-нибудь пройдет охота издеваться над людьми.

Итак, я похромал назад, к Наде. Разумеется, мне было стыдно, но все же я не решался поднять глаза от земли, главным образом потому, что, по правде говоря, боялся заплакать от боли. И заметил ее, только подойдя к стволу, на котором она сидела, обнажив грудь. Закатала безрукавку, закрыла глаза и загорала. Окончательно смутившись, я отвернулся и, не говоря ни слова, уселся на одну из мокрых кочек, покрытых увядшей травой и разбросанных на поляне, как множество желтых подушек.

— Дергает, — сказала она через некоторое время, похоже, она только сейчас заметила меня.

Я не отреагировал.

— Погляди.

Я медленно-медленно повернул голову, взглянул назад через плечо. Обеими руками Надя держала свою правую грудь.

— И немного жжет, — продолжала она. — Вероятно, из-за пота, шов еще не совсем зажил.

И тут я увидел тонкую, короткую красную черту под левым соском.

— Доброкачественная. Вчера пришел анализ из лаборатории.

Она соскользнула с дерева и направилась ко мне.

— Ты — единственный, кто об этом знает. — Ее тон был совершенно серьезен. Легкая усмешка отражала скрытую озабоченность, но одновременно и почти забавную боевую решимость. — Кроме мамы, конечно.

Она опустила на грудь безрукавку и присела, чтобы осмотреть мою лодыжку.

В тот момент я не чувствовал ничего. Она могла бы сесть ко мне на колени, дать пощечину, избить, и я бы не сообразил, что происходит.