Ценой потери - Грэм Грин

С реки донесся зов пароходного колокола. Настоятель вынул сигарету изо рта и посмотрел на нее, будто недоумевая, как она туда попала. Отец Жозеф сказал:

— Надо бы выпить вина.

Он поискал в буфете и вынул оттуда бутылку, уже наполовину распитую несколько недель назад по случаю праздника. Все-таки каждому по наперстку хватило.

— Bon voyage[47], отец.

Пароходный колокол ударил еще раз. Отец Тома заглянул в дверь и сказал:

— А не пора ли, отец?

— Да. Только схожу за своим рюкзаком.

— Вот он, — сказал отец Тома.

— Ну, тогда… — Настоятель украдкой снова оглядел комнату: пятно на портрете, сломанный стул, кривая полка.

— Благополучного возвращения, — сказал отец Поль. — Я пойду позову доктора Колэна.

— Нет, нет, он сейчас отдыхает. Мосье Куэрри объяснит ему, почему так получилось.

Они пошли проводить его до берега, рюкзак нес отец Тома. У сходней настоятель взял его и перекинул за спину привычным солдатским движением. Он тронул отца Тома за локоть:

— По-моему, бухгалтерия у меня должна быть в порядке. В следующем месяце постарайтесь задержать отчеты как можно дольше… а вдруг я вернусь.

Он неуверенно помолчал и добавил с извиняющейся улыбкой:

— Берегите себя, отец Тома. Постарайтесь без излишней экзальтации.

И через несколько минут пароход и река увезли его от них.

Отец Жозеф и Куэрри вместе возвращались домой. Куэрри спросил:

— Почему он выбрал именно отца Тома? Любой из вас живет здесь гораздо дольше его.

— Как настоятель сказал, так оно и есть. Мы все выполняем определенные обязанности, но, откровенно говоря, отец Тома единственный среди нас, кто хоть что-то смыслит в счетоводстве.

Куэрри лег в постель. В это время дня из-за жары нельзя было ни работать, ни даже спать, разве только по несколько минут, неглубоким сном. Ему приснилось, будто он уезжает вместе с настоятелем, но во сне они ехали почему-то не к Люку, а в обратную сторону. Пароход шел по сужающемуся руслу, все дальше и дальше забираясь в гущу джунглей, и теперь это был не пароход, а епископская баржа. В епископской каюте лежал покойник, и они с настоятелем везли его хоронить в Пенделэ. Удивительно, откуда он взял тогда, что лепрозорий самая крайняя точка для епископской баржи? Ведь сейчас он едет на ней все дальше и дальше в глубь страны.

Его разбудил скрип стула. Наверно, это баржа задела днищем подводную корягу. Он открыл глаза и увидел отца Тома, который сидел возле его кровати.

— Я не хотел вас будить, — сказал отец Тома.

— Я не спал, так — дремал немножко.

— Один ваш друг просил меня кое-что передать вам, — сказал отец Тома.

— У меня нет друзей в Африке, кроме тех, что я нашел здесь.

— У вас их больше, чем вы думаете. Я говорю о мосье Рикэре.

— Рикэра я своим другом никогда не считал.

— Да, верно, это человек немножко несдержанный, но перед вами он просто преклоняется. Его жена что-то ему рассказала, и он теперь жалеет, что говорил о вас с английским журналистом.

— Значит, жена гораздо умнее его.

— К счастью, все получилось как нельзя лучше, — сказал отец Тома, — и этим мы обязаны мосье Рикэру.

— Как нельзя лучше?

— Англичанин написал о вас просто великолепно и о нас тоже.

— Как, уже?

— Первый очерк он передал из Люка по телеграфу. Мосье Рикэр ходил на почту вместе с ним. Он поставил условием, что ему дадут прочитать написанное. Мосье Рикэр, конечно, не пропустил бы ничего такого, что могло бы повредить нам. Ваша работа там просто превозносится. Первый очерк уже появился на французском языке в «Пари-диманш».

— В этой газетенке?

— У нее широкий круг читателей, — сказал отец Тома.

— Она печатает одни сплетни!

— Тем не менее там все-таки заинтересовались вашим посланием, а это делает им честь.

— Каким посланием? О чем вы?

Он резко повернулся на другой бок и лег лицом к стене, чтобы не видеть подобострастно-въедливого взгляда отца Тома. Зашуршала бумага — отец Тома вынимал что-то из кармана сутаны. Он сказал:

— Разрешите мне прочитать вам оттуда. Уверяю вас, вы получите большое удовольствие. Очерк называется «Зодчий душ человеческих. Отшельник с берегов Конго».

— Набор слов! Тошно слушать! Право, отец, писания этого человека меня совершенно не интересуют.

— Вы слишком суровы к нему. А я очень жалею, что не успел показать эту вырезку настоятелю. Тут слегка перепутано название нашего Ордена, но чего же еще ждать от англичанина? Послушайте хотя бы самый конец. «Когда один знаменитый политический деятель Франции уединился в глуши, сложив с себя бремя государственных забот, мир протоптал дорогу к его двери».

— Он все путает, — сказал Куэрри. — Решительно все. Это был писатель, а не политический деятель. И писатель американский, а не французский.

— Зачем же придираться к мелочам? — укоризненно проговорил отец Тома. — Слушайте дальше: «Весь католический мир обсуждал таинственное исчезновение знаменитого архитектора Куэрри. Того самого Куэрри, творческий диапазон которого простирается от современнейшего храма, построенного им в Соединенных Штатах, — настоящего дворца из стекла и стали, до крохотной белой доминиканской капеллы на Лазурном берегу…»

— Теперь он путает меня с этим дилетантом Матиссом[48], — сказал Куэрри.

— Не обращайте внимания на мелочи.

— Я надеюсь, в ваших же интересах, что евангелисты были повнимательнее к мелочам, не то что мистер Паркинсон.

— «Знаменитого архитектора уже давно не видели в тех ресторанах, где он был завсегдатаем. Я выслеживал его от любимого им „Седла барашка“…»

— Это же несусветная чепуха! За кого он меня принимает — за гурманствующего туриста, что ли?

— «…до самого сердца Африки. Недалеко от тех мест, где Стэнли, окруженный дикими племенами, когда-то разбил свой лагерь, след Куэрри наконец-то отыскался».

Отец Тома поднял голову и сказал:

— Вот тут он в самых лестных словах отзывается о нашей работе. «Самоотверженность… беззаветное служение делу… белоснежные одежды, беспорочная жизнь». По-моему, у него определенно есть чувство стиля. «Что подвигло великого Куэрри пожертвовать карьерой, которая принесла ему славу и богатство, и посвятить себя служению неприкасаемым? Я был не в силах задать ему этот вопрос, ибо, когда мои поиски подошли к концу, меня в бессознательном состоянии, в сильнейшем приступе лихорадки, снесли на берег из пироги — утлой скорлупки, в которой я проник в те места, что Джозеф Конрад[49] назвал „Сердцем Тьмы“. Своим спасением я обязан горстке верных туземцев, сопровождавших меня в моем путешествии по Великой реке и выказавших мне такую же преданность, с какой их деды служили Стэнли».

— Дался ему этот Стэнли, — сказал Куэрри. — Сколько путешественников побывало в Центральной Африке, но англичане, видно, больше ни о ком не слышали.

— «Когда я очнулся, пальцы Куэрри нащупывали мой пульс, глаза Куэрри не отрывались от моих глаз. И тут я понял, что этого человека окружает великая тайна».

— Неужели вам в самом деле нравится эта белиберда? — спросил Куэрри. Он рывком поднялся и сел на кровати.

— Жития многих святых написаны гораздо хуже, — сказал отец Тома. — Стиль дела не решает. Намерения у него были благие. Может, не вам об этом судить? Слушайте дальше: «О существе этой тайны я услышал из уст самого Куэрри. Хотя говорил он со мной так, как, может статься, ему никогда ни с одной душой человеческой не приходилось говорить, — столько жгучего раскаяния и сожалений о прошлом, не менее колоритном и озорном, чем прошлое святого Франциска, проведшего юность в темных закоулках городка на реке Арне…» Как жалко, — грустно сказал отец Тома, — что меня не было, когда вы все это рассказывали. Следующий абзац я опускаю, там главным образом о прокаженных. Он, видимо, заметил только увечных, что очень жаль, так как это создает довольно мрачное представление о нашей жизни здесь.

В роли настоятеля отец Тома был более благосклонен к миссии, чем месяц назад.

— А вот тут он, по его собственному выражению, подходит к самой сути дела. «Разгадку тайны мне поведал ближайший друг Куэрри — некто Андрэ Рикэр, управляющий местной пальмовой плантацией. Это, видимо, очень похоже на Куэрри: из скромности таиться от миссионеров, давших ему работу здесь, и с такой готовностью открыть душу этому плантатору — человеку, которого вы меньше всего ожидали бы видеть в роли ближайшего друга великого архитектора. „Хотите знать, какая им движет пружинка? — спросил меня мосье Рикэр. — Любовь, беззаветная, самоотверженная любовь, не ведающая ни барьеров классовых различий, ни разницы в цвете кожи. Мне не приходилось встречать человека, столь умудренного в вопросах веры. Вот за этим самым столом мы допоздна сидели с великим Куэрри и говорили о природе божественной любви“. Как видите, обе половины этой странной натуры смыкаются: мне Куэрри рассказывал о женщинах, которых он любил в Европе, а своему другу на фабрике, затерянной в джунглях, — о любви к Богу. В век атома миру нужны святые. Когда один знаменитый политический деятель Франции уединился в глуши, сложив с себя бремя государственных забот, мир протоптал дорогу к его двери. И мир, который отыскал Швейцера в Ламберне, безусловно сумеет найти путь и к отшельнику с берегов Конго». По-моему, без упоминания о святом Франциске вполне можно было обойтись, — сказал отец Тома. — Чего доброго, истолкуют как-нибудь неправильно.