Ценой потери - Грэм Грин

— А если мы не способны любить?

— Вряд ли такие люди существуют. Любовь уже заложена в человеке, в некоторых случаях даже в виде эдакого бесполезного придатка, вроде аппендикса. Впрочем, иногда любовь называют ненавистью.

— У себя я и следов ее не обнаружил.

— А может быть, вы ищете чего-то очень уж большого и очень уж значительного? Или очень действенного.

— На мой взгляд, в ваших убеждениях ничуть не меньше суеверия, чем в религиозном кредо наших миссионеров.

— Ну и что ж. Этим суеверием я живу. Было еще такое суеверие — никем не подтвержденное, что Земля движется вокруг Солнца. Им страдал Коперник. Не будь этого суеверия, мы не смогли бы теперь запускать ракеты в сторону Луны. Суевериями надо уметь спекулировать. Как это делал Паскаль. — Он допил виски.

— Вам хорошо? Вы довольны своей жизнью? — спросил Куэрри.

— Как будто да. Я что-то никогда не задавался таким вопросом. Разве те, кому хорошо, задумываются над собой? Живешь день за днем.

— Доверяетесь волне, которая вас несет, — с завистью сказал Куэрри. — А женщина вам не бывает нужна?

— Та единственная, которая была нужна мне, — сказал доктор, — умерла.

— Вот почему вы сюда приехали.

— Ошибаетесь, — сказал Колэн. — Ее могила в ста ярдах отсюда. Она была моей женой.

Глава вторая

За последние три месяца строительство больницы сильно двинулось вперед. Строительная площадка уже не была похожа на раскопки древней римской виллы — поднялись стены, оконные проемы дождались проволочных сеток. Теперь уже можно было высчитать, когда начнут крыть крышу. Видя, что дело идет к концу, прокаженные приналегли на работу. Куэрри шел по недостроенному зданию вместе с отцом Жозефом, они, точно призраки, проходили сквозь несуществующие двери, проникали в помещения, которых еще не было: в будущую операционную, в рентгеновский кабинет, в комнату, где со временем поставят бачки с парафином для изъязвленных рук, в диспансер, в обе главные палаты.

— Что вы будете делать, — спросил отец Жозеф, — когда мы тут все кончим?

— А вы, отец?

— Вообще-то все зависит от настоятеля и доктора, но мне хотелось бы построить школу, где увечные могли бы учиться ремеслам. Если не ошибаюсь, это называется курс восстановительной терапии. Сестры проводят кое с кем индивидуальные занятия, но африканцы, и в особенности увечные, не так уж жаждут, чтобы в них видели отдельных индивидуумов. Выделяться из массы никому не хочется. На общих занятиях, когда можно и посмеяться и пошутить, они бы усвоили все гораздо быстрее.

— Ну а потом куда бы вы пошли?

— На ближайшие двадцать лет строительной работы хватит, и даже если будем строить одни уборные.

— Ну, тогда и я, отец, не останусь без дела.

— Архитектора жалко использовать не по назначению. Ведь у нас простые строительные работы, и больше ничего.

— Я теперь тоже строитель.

— Разве вам не хочется еще разок повидать Европу?

— А вам, отец?

— Я дело другое. Членам нашего Ордена почти все равно где жить, что в Европе, что здесь: несколько домиков, очень похожих на здешние, такие же в них комнаты, такая же часовня (даже распятия одинаковые), те же классы, та же еда, одежда и такие же лица вокруг. Но ведь для вас Европа это нечто гораздо большее — для вас это театры, друзья, рестораны, бары, книги, магазины, общество равных вам. Там вы будете, как говорится, пожинать славу.

Куэрри сказал:

— Я доволен своей жизнью здесь.

Близилось время обеда, и они пошли к миссии мимо дома, где жили монахини, мимо домика доктора, мимо убогого маленького кладбища. За кладбищем следили плохо — служение живым отнимало у миссионеров слишком много времени. О могилах вспоминали только в день поминовения усопших, и тогда на каждой, будь она языческая или христианская, вечером горела свеча или фонарь. Приблизительно у половины могильных холмиков были кресты — простые и все одинаковые, как на братских могилах солдатских кладбищ. Теперь Куэрри знал, где лежит мадам Колэн. На ее могиле креста не было, и она немного отстояла от других, но такая обособленность объяснялась только тем, что рядом с ней когда-нибудь должен был лечь и сам доктор.

— Надеюсь, вы тут и для меня найдете местечко, сказал Куэрри. — Стоить будет недорого — креста не понадобится.

— С отцом Тома это так просто не уладишь. Он будет доказывать, что, поскольку вас крестили, вы христианин на веки вечные.

— Значит, придется умирать до его возвращения.

— Тогда поторапливайтесь. Он, того и гляди, пожалует.

Миссионерам и тем дышалось свободнее без отца Тома, этот человек был до такой степени всем неприятен, что даже вызывал к себе жалость.

Слова отца Жозефа оказались пророческими. Занятые осмотром новой больницы, они пропустили мимо ушей звон колокола с парохода ОТРАКО. Отец Тома уже был на берегу с картонной коробкой, заменявшей ему чемодан. Он поздоровался с ними, стоя у входа в свою комнату, как-то необычно, взволнованно, точно хозяин, встречающий гостей.

— Как видите, отец Жозеф, я вернулся раньше времени.

— Да, видим, — сказал отец Жозеф.

— А, мосье Куэрри! Мне надо поговорить с вами об одном очень важном деле.

— Да?

— Все в свое время. Терпение, терпение. За мое отсутствие произошло столько нового.

— Не мучайте нас неизвестностью! — сказал отец Жозеф.

— За обедом, за обедом, — ответил отец Тома и, точно дароносицу, подняв над головой картонную коробку, вошел с ней к себе.

В окне соседней комнаты они увидели настоятеля. Он совал головную щетку, клеенчатый мешочек с губкой и ящик сигар в рюкзак цвета хаки, который сохранился у него с последней войны и, в качестве воспоминания, последовал за ним на другой конец света. Он снял распятие со стола и, обернув его носовыми платками, тоже положил в рюкзак. Отец Жозеф сказал:

— Что-то мне все это не нравится.

За обедом настоятель молчал и о чем-то сосредоточенно думал. Отец Тома сидел справа от него. Он крошил кусок хлеба с непроницаемым, значительным видом. Настоятель заговорил, только когда обед кончился. Он сказал:

— Отец Тома привез мне письмо. Епископ вызывает меня в Люк. Я могу пробыть в отлучке несколько недель и даже месяцев и потому прошу отца Тома заместить меня на время моего отсутствия. Вы, отец, единственный, — добавил он, — у кого найдется время на возню с отчетами.

Это должно было служить извинением перед остальными миссионерами и завуалированным упреком по адресу отца Тома, который уже успел возомнить о себе. В нем не осталось почти ничего общего с тем неуверенным, жалким существом, каким он был всего месяц назад. Видимо, повышение в должности, даже временное, служит хорошим тонизирующим средством, когда человек начинает выдыхаться.

— Можете быть уверены, все будет в порядке, — сказал отец Тома.

— Я уверен в каждом из вас. Моя работа здесь самая маловажная. Вот отец Жозеф строит больницу, брат Филипп следит за динамо, а я ни того, ни другого не умею.

— Постараюсь, чтобы мои школьные дела не пострадали от этого, — сказал отец Тома.

— Я уверен, что вы со всем справитесь, отец. Мои обязанности отнимут у вас не так уж много времени, вы сами в этом убедитесь. Начальник — при всех обстоятельствах лицо заменимое.

Чем беднее наша жизнь, тем больше мы страшимся перемен. Настоятель прочел молитву и огляделся по сторонам в поисках своих сигар, но они были уже в рюкзаке. Он закурил сигарету, предложенную Куэрри, и она «сидела» на нем так же неуклюже, как если бы ему пришлось сменить сутану на обычный мужской костюм. Миссионеры, не привыкшие к проводам, стояли грустные. Куэрри чувствовал себя посторонним, попавшим в чужой дом, когда там горе.

— Больницу, наверно, достроят раньше, чем я вернусь, — печально проговорил настоятель.

— Конек без вас ставить не будем, — ответил отец Жозеф.

— Нет, нет! Обещайте ничего из-за меня не откладывать. Отец Тома, вот вам мое последнее наставление: конек ставьте без промедлений и отпразднуйте это событие шампанским… если найдете жертвователя.

Тихое, однообразное житье-бытье заставляло их забывать на долгие годы, что они здесь на послушании, но сейчас это сразу вспомнилось. Кто знает, что ждет настоятеля, какой обмен письмами мог произойти между епископом и начальством в Европе? Настоятель рассчитывал вернуться через несколько недель (епископ, пояснил он, хочет о чем-то посоветоваться с ним), но все они отлично понимали, что его могут и вовсе не вернуть сюда. Может быть, где-то уже принято решение об этом. Они не выказывали своих чувств и только с душевной любовью смотрели на него, как смотрят на умирающего (все, кроме отца Тома, который уже пошел перетаскивать свои бумаги в настоятельский кабинет), и настоятель тоже смотрел на них и на стены неуютной трапезной, где прошли его лучшие годы. Отец Жозеф говорил правильно: куда ни поедешь, жилье всюду одинаковое, трапезные отличаются одна от другой не больше, чем колониальные аэровокзалы, но именно поэтому человек и отмечает малейшие различия между ними. Всюду и везде на стене будет висеть цветная репродукция портрета папы, но вот у этой в правом уголке коричневое пятно, потому что прокаженный, который окрашивал рамку, нечаянно мазнул тут кистью. Стулья в трапезной тоже были сделаны прокаженными по тому казенному образцу, который полагается в учреждениях мелким служащим. Такие тоже можно было увидеть в каждой миссии, но один из здешних стульев считался ненадежным; с тех пор как приезжий миссионер, отец Анри, попытался проделать на нем цирковой номер с балансированием на спинке, его всегда отставляли к стене. Даже книжный шкаф отличался своим особым недостатком: верхняя полка у него была немного перекошена, а рядом на стене виднелись пятна, которые напоминали каждому что-то свое. На других стенах и пятна будут похожи на что-то другое. Куда ни переберешься, имена у твоих коллег почти те же (популярных святых, в честь которых чаще всего называют, не так уж много), но тамошний отец Жозеф будет не совсем таким, как здешний.