Рассвет в декабре - Федор Кнорре

— Лучше… Чем обратно?.. Лучше…

— Ну, тогда смотри. Сговорились. За руки возьмемся и… Нет, за руки нельзя, это мешать будет. Просто побежим вместе, вот как рыжий, рядом побежим, и все… Ты давай к той стенке перекатывайся, там лежи. Я тут буду.

Он осмотрелся, подвигаясь, куда она ему показала. Площадка балкона вся была открыта со всех сторон, только низкая бетонная ступенька основания сорванной ограды прикрывала ее от улицы. Да проросшая по щелям трава прошлогодняя и новая, нелепо тут, на высоте, покачивалась, точно в чистом поле на ветру. Зато сверху она была вся на виду. Дом напротив, на той стороне улицы, правда, был низкий, трехэтажный, но за крышами невдалеке поднималась темная масса собора с колокольней. Ага, там, конечно, и есть сторожевой пост, наблюдательный пункт, как предупреждал парень. Правильно. Как он сказал?.. Да, можно хорошо отдыхать, пока светло не станет. Тогда все! Как на подносе окажешься на самом виду.

— Да, может, мы еще выберемся… Что-то нам везло до сих пор.

— Это до сих пор. А теперь-то уж никто за нами не придет, ты что, не понимаешь, что ли? Нам с тобой жития, голубчик, до света, а там слезай не слезай, тут мы на виду, а слезем — на первом же углу нас схватят. В городе не знаем даже, куда повернуть. Смотри, вот звезды показались. Богу умеешь молиться? Нет? Я вот тоже. В нашем блоке две настоящие монашки были. Я ведь сперва в лагере была, потом меня фрау хозяйка купила к себе на хутор. Не русские монашки, католички, что ли, или итальянки. Так вот они молились. Мы думали — они помешанные, а другой раз даже завидно, они уверены, что у них свой хозяин есть, повыше блокфюрерши. Понимаешь, есть ли, нет ли, а они с ним разговаривают… Больше всего «Мария, Матерь…». Вечером темно, тишина, а они бормочут… — Она вздохнула со снисходительной усмешкой, чужим голосом, не разделяя слов, монотонной скороговоркой забормотала: — «О, санктиссима о пиисима дульцис вирго Мария матер амата интемерата ора ора про нобис…» И так без конца, и не понимаешь, а запоминаешь. Хорошие бабки, тихие. За плохое в лагерь бы не забрали, верно?..! Когда в нашем блоке кто-нибудь совсем доходил, начинал помирать, они над ней обязательно сядут и бормочут потихоньку. Сперва даже против были, а потом думаем, пускай, они же от доброго сердца стараются. Не стали мешать. Они свое кончат, а тогда мы свое поем. Тихонечко, чтоб снаружи не слышно.

— А что ж вы-то пели?

— Песни, всякое… Знаешь, когда самые радостные песни поешь тихонько, медленно, они сильнее самой распечальной за душу трогают. Мы «Однозвучно звенит колокольчик», и они за нами. Наверно, думали — молитва наша! Улыбаются так, радуются, подпевают, тоже слов ничего не понимают, а очень стараются похоже выговорить. Ах, как это им нравилось! Мы их обеих тоже нашими песнями отпели потом. А меня вот фрау купила. Я тебе говорила? У меня волосы очень светлые были, ей понравилось.

— У тебя и сейчас светлые.

— Светлые. Да обкромсаны. А какой ты есть, я тебя сейчас позабыла, а хорошо все время помнила… погоди, постой, нет, помню, помню.

Он повернулся и начал вглядываться ей в лицо, смутно белевшее и как будто непрерывно менявшееся в неясном струящемся ночном сумраке.

В небе все время тоже что-то двигалось, тучи двумя стаями наползали, обгоняя друг друга, и звезды то открывались, то пропадали в бездонных окнах чистого неба.

— Ты хоть не спи, а? — попросила девушка. — Мы же тут двое на всем свете — я да ты. И жизни нам до утра. Знаешь, как бабочки-однодневки. Нет, нисколько мы на них не похожи… Растрепы и рваные. А одень меня, причеши, я знаешь какая миленькая!.. Обидно, только чуть-чуть было не дожили… Может быть, через месяц придут наши, а мы уж этого и не увидим.

— Может, и раньше даже.

— Еще обиднее. А что было делать? Моя фрау для коров вагон сумела получить. Да, я тебе это говорила. И меня с собой. Нет, думаю, дудки, затащит в самую в глубинку, в Германию, я и сбежала… Сколько звезд высыпало! Ты смотришь?.. Ты когда-нибудь на звезды глядел?

— Мало.

— Вот идиоты-то, а? И я редко смотрела… Вот если бы правда так было, как наши монашки верили! Вдруг мы с тобой встретимся там, на небе? И не узнаем друг друга, а?.. Ты бы не узнал, а я бы тебе и сказала: «Помнишь, нас убили вместе?» Ты бы и узнал: «А, добрый день, это ты мне на голову наступила, когда на лестницу лезла!»

Ты удивляешься, чего я болтаю, да? А я два года, кроме как с собакой, ни одного русского слова не сказала. Меня на ночь в чулан фрау, как поросенка, запирала, чтоб не бегала, а я сама еще изнутри поленом закладывала, чтоб ко мне кто-то не влез… А сейчас мы с тобой тут на воле, я тебя совсем почти уж, кажется, узнаю, да, совсем вспомнила, вижу, да, такой ты всегда и был. Как я сразу не вспомнила… Не спишь?

— Ну что ты.

— Выспимся досыта завтра, только вниз слезем… Ах ты!.. Звезды опять выплывают. Глядишь?

— Да, хорошо, когда звезды.

— Ты чувствуешь, до чего это хорошо… — Переждала мерные удары колокола, отбивавшего часы на колокольне. — Никакие собаки следа туда не возьмут, на звезды! И до чего же сверху им покойно глядеть, как нас тут ловят, убивают. Они же скоро увидят оттуда, как все фашисты завтра сдохнут, сдохнут!.. И все это им только дурная минутка. Подождать — и нету! А ты обо мне часто вспоминал? Ну, что ты помнишь, расскажи.

— Как ты по воде к лодке шла.

— А у тебя рука обожженная, а? Я не помню, отчего?.. Ну еще чего-нибудь скажи.

— Удивительно… — сказал он. — Ты что, правда вся смуглая такая или показалось… А?

— Слава богу, вспомнил. Я всю жизнь такая. Это мне одно, что от матери передалось. Такая кожа. Конечно, смуглая. А вообще-то у меня только папа был. Его убили, хотя это подло так говорить. Убит в бою, а не «убили»… Только ты не спи, слышишь? Теперь я тебе все могу говорить, все слова наши, русские. Все равно какие… Елабуга, Оружейная палата, Изборск, Кострома, Евгений Онегин. Папа был летчик. Она его бросила. Нет, неправда, он на аэродроме работал и мечтал стать летчиком. Мы с ним вдвоем жили, одни. Три года или пять — нет, меньше, сколько-то лет… Я и он, вдвоем. Потом мама прислала вдруг ему письмо, а я от злобы к ней распечатала и вижу, она все неправду пишет, может, даже и правду, но с целью, понимаешь. А он мог ей опять поверить. Я письмо сожгла и промолчала. А скоро началась война. Папу убили, потом и тебя убили. Всех. Всех, кого я знала. И вдруг мама к нам сама приезжает. Плачет, но я ей все равно не очень-то верю. Про письмо она не спрашивала. Я ей и не говорила. Зачем? Нас стали угонять фашисты, вот и все. Она скоро и умерла. Так ты про что спрашиваешь? Тебя не убили? Да, правда, это мне сейчас тоже странно показалось. Может, я путаю. Все равно. Завтра убьют. Ну, теперь ты рассказывай. Отчего обожжена рука? Хотя теперь это тоже все равно неинтересно. Ты хорошее говори. Как хорошо что-нибудь бывает.

Ему подумалось, что она начинает засыпать, так отчужденно, так невнятно звучал ее голос.

— Не знаю, о чем тебе надо говорить.

— Тупой какой… Ну, вспоминай поскорей. Ты маленький был когда-нибудь? Ну вот, давай, никакой войны нет, ты сидишь ватрушку лопаешь, рожа в твороге, а мамка тебе вихор на затылке приглаживает… Нет, про любовь лучше. Ты никогда не рассказывал. Только про баб не смей, просто про тихую любовь. Как полевая травка пестрая… от ветерка качается…

— Травка. Мало я ее видал, травку-то!.. Все в городе. А видел, так и не замечал… Клевер вот знаю, целое поле клевера… еще кашка и масса желтеньких цветочков, из них потом, кажется, одуванчики получаются, только не знаю, как это у них выходит, честное слово, не знаю…

— Да ты не ори, услышат еще! — вдруг прикрикнула она шепотом. — Слушай-ка, я к тебе перекачусь, на твою сторону. Пока темно, это ничего. А то я тут на каком-то горбу. Ты говори, говори, только потише. Не замирай совсем.

Она подвинулась со своего края балкона, ползком привалилась к нему вплотную сбоку.

— Пес ее погрызи, рука затекла до чего, неудобно лежала. Между прочим, имей в виду и запомни: у меня в руке болтик, так что ты лежи, говори, да не шевелись.

— Какой еще болтик?

— Хороший. Тяжелый, как гиря, и с обеих сторон по здоровенной гайке навинчено. Раз стукну, тебе и хватит. Теперь спокойно продолжай невинные воспоминания детства… Ты почему-то никогда мне не рассказывал, мы все откладывали, откладывали, верно? Ну!..

Они лежали в темноте тесно рядом, глазами следя, как по небу над ними идут хмурые дымчатые облака, наглухо закрывая молодую луну. Потом по краю бегущей тучи, клубясь, возникала медленно кипящая светлая кромка, налитая холодным лунным светом, и вдруг на свободу выплывала луна.

И тогда делалось видно, как черные лепестки пепла сожженной бумаги проплывают, покачиваясь в воздухе, ныряя и снова, взлетая, точно стан мотыльков в лунном свете.

Башенные часы совсем рядом, как будто прямо у них над головой, пробили одним ударом половину, и откуда-то издали, отставая и невпопад перекликаясь, ответили другие, с разных концов города, как сто, как двести лет назад извещая спящих, что все спокойно. И наверно, когда те, кто слышит этот звон сейчас, вымрут, колокола часов все будут отзванивать ночные часы, извещая, что все спокойно…