Новый мир. № 3, 2003 - Журнал «Новый мир»

Было около восьми, хмурый народ спешил на работу, и в переходе еще не стояли нищие.

Роза набрала в грудь воздуха и запела:

Благословляю вас, леса,Да-да-да, да-да, реки, воды.

Из-за склероза она, оказывается, позабыла некоторые слова и, чтобы восполнить утраченное памятью, вставляла в куплеты «да» и «да-да», точно, несмотря ни на что, отвечала утвердительно на вопрошания жизни.

Она пела так искренне, проникновенно и мощно, что ее слышно было не только на эскалаторе, но и на платформах обеих линий.

И в поле каждую былинку,И в небе каждую звезду.

И представляла себе зеленые тонкие стебельки майского луга и, поднимая зрачки к белому потолку, куда единственно не проникла еще реклама сигарет, смотрела мысленным взором на лохматые звезды, которых на небе не могла видеть уже давно незрячими своими очами.

Пела и сопровождала это благословение соответствующим моменту жестом — не только покровительственным взмахом руки, но и как будто качанием невидимого кадила, как когда в церкви делают обход и кадят ладаном и дымок обвевает молящихся.

Голос ее, в котором больше не было удали и силищи, лился облагороженными густыми звуками среди столбов, разбивавших скопления людей на два потока, которые двигались мимо Розы в противоположных направлениях. Голос этот больше не казался баритоном, каким поют театральные злодеи, разбойники и обманутые мужья, и даже заставлял кое-кого оглядываться: «Старая, а голос молодой». Ее новый голос, голос ранимой женщины — без наива, грубости, сексуальности, — свободно исторгался из ставшего неуклюжим, постаревшего ее тела.

Когда в одном месте Роза почувствовала, что не хватает духу, чтобы закончить фразу, она вспомнила преподанный ей некогда певческий прием: незаметно прижала руками с боков живот. Воздух выдавился из нее, выходя через гортань, и она благополучно, словно на избытке дыхания, завершила высокую ноту.

Люди торопились и поэтому шагали не останавливаясь, но возле поющей замедляли шаги. Кто-то из проходивших, глядя ей под ноги и не обнаружив сумки или коробки для подаяния, бросал тихонько деньги прямо на мрамор возле ее ботинок. И когда она слышала звон монеты, то с достоинством благодарственно наклоняла голову.

И тут впервые публично, на исходе судьбы, в полный голос благословляя равнодушный к ней мир, Роза ощутила наконец то творческое счастье, которому была предназначена и к которому таки привел ее Господь Бог, для чего понадобилось ослепнуть и отчаяться.

Григорий Кружков

Жернова созвездий

Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. Закончил физический факультет Томского университета. Поэт, переводчик, автор четырех лирических сборников. Переводил английскую поэзию Возрождения, поэму Л. Кэрролла «Охота на Снарка» и проч.

Вестник лилию держит в руке, как свечу,Чтобы не обознаться — та ли дева пред ним,Чтобы не принять служанку, рабыню — за госпожу;Промах (он знает) будет непоправим.Дева потупилась, будто томима виной, —Не понимая, к чему испытующий взглядСтранника и отчего у него за спинойЭти огромные светлые крылья блестят?В левой створке Иосиф строгает и ходит удод;В правой створке гора и над нею виденье Креста;Ангел решился: вот сейчас он колени согнетПеред невестою — и разомкнутся уста.

Снова небо вспомнил я ирландское,Обижанье вперемешку с ласкою:Словно мать, присевшая на корточки,Утирает слезы детской мордочки.Мокр в ее руке платочек скомканный,Над его лицом ее — как облако,От чьего малейшего движенияПроисходит плача продолжениеИли слез мгновенных высыхание,И улыбка — и в носу дыхание.

Как хорошо проснуться одному,смотреть, младенчески не узнавая,на белый потолок своей пещеры,на ослепительный холодный день,снега, деревья, гаражи и трубы,на елку праздничную, как Иосиф,наряженный на пир, — за Рождествоперевалившую, а там уж скорои старый Новый год, и непонятно,что дальше делать — праздновать, пенятьна календарь или, навьючив сумкуна ослика седого, отправлятьсяв тот край, где ласточки не лепят гнезд,а только вьются меж рекой и небом;где корни пышных пальм, как когти грифов,в земле сжимают ребра мертвецов;где даже посох, воткнутый в песок(как сказано в одной старинной книге),тотчас же «летарасли и листочкипущает, а порою и цветет…».

Глаза твои колкие как колосьяЯ слышу их шорох перед грозоюГлаза твои колкие как колосьяЗабрось в меня синие эти зернаВ сухую бесплодную почву сердцаГлаза твои колкие как колосьяОни не взойдут никогда я знаюПосеянные между светом и прахомГлаза твои колкие как колосьяО черные жернова созвездий

Я б эту жизнь хранил, как пайку хлебаза пазухой хранят в платочке чистом,завязанном так туго, чтоб зубамине развязать. Но может ли голодныйза вечность не отколупнуть ни крошки,а раз отколупнув, остановиться?И что вначале было — хлеб иль голод?

А этот человечек с хвостиком,что заявиться в мир намерен,но, будучи в душе агностиком,ни в чем особо не уверен, —мир дан ему лишь в ощущениях,и если в нем живет догадкао неких новых измерениях,то неосознанно и шатко…Еще он, как монах с котомкою,дойдет в своих мечтах до краяи голову просунет, комкаяпелены и завесы рая;и зреньем ярким огорошенный,небес ошеломленный славой,о коей прежде знал не больше он,чем левая рука — о правой, —что он, зверек метафизический,почует в первый миг свободы,счастливо избежавший вычистки,прошедший все круги и воды, —уже решившись биться внаглуюза дар случайный, бесполезный, —что он поймет, увидев Ангела,держащего его над бездной?

Книга о жизни

Я уже знала, что нахожусь на Волховском фронте. Большого потока раненых в это время не было — шли оборонные бои, но все равно работали медики напряженно. Кроме раненых поступали и больные воины: простуженные, контуженые и разные другие…

Отработавшие смену медсестры и сандружинницы валились на нары и мгновенно засыпали. Нары из тонких жердочек, покрытые еловыми лапками и брезентом. Укрываются своими шинелями, из-под которых торчат ноги в кальсонах. Сапоги-кирзачи, стоявшие на полу, — каждая пара похожа на свою хозяйку «выражением» голенищ, каблуков…

Алексин объявил медсанбатовцам, чтобы никто, кроме Зинаиды Николаевны, не кормил меня, ибо это может оказаться медвежьей услугой истощенному человеку, и добавил: «А вот в санпропускник полезно ее сводить… одним словом, помыть, постричь, побрить — ха-ха! С первой эвакомашиной отправить в госпиталь на рентген, а чтобы ее вернули обратно, оформим солдатом и обмундируем…»

Лежать не могла — кашель душил, дышать трудно. Отвлекалась от болезни делом… И работу дали: вместе с дежурными по пищеблоку чистила картошку на весь батальон, топила в бараке печку. Невдалеке татакает пулемет, летают осветительные ракеты. Фронт! Спрашиваю девчонок: «Разве это фронт?» — «А что же это?» — ответный их вопрос. Я говорю: «По моим представлениям, фронт — это когда бегут, стреляют, а вы просто работаете, даже спите, едите…»

Объяснили: «МСБ всегда располагается во втором эшелоне дивизии, а в километре-двух от нас действительно бегут, стреляют, но и там едят и спят, хотя недостаточно… И мы, бывает, по трое суток не имеем возможности спать… Увидишь!»

А пока работа в ритме: девушки сменяют друг друга в палатах, приходят в барак поспать. Вот слезла с нар Наташа Лапшина — широкая в кости, с высоким бюстом под бязевой солдатской рубахой с завязочками на груди, в кальсонах. Натянула юбку, гимнастерку, опустила ноги в сапоги огромного размера, но она еще почти спит, и непонятно, какая сила подняла ее именно в тот миг, когда надо идти на смену (ее никто не будил, сама…). Перед выходом из барака она достала зеркальце из шинельного кармана и тут только полностью разлепила веки, изучила лицо — чем-то осталась недовольна…

А вот вошла маленькая, худенькая Катя Шумская — после смены: коротенькие косички с кумачовыми тряпочками; завела ручку дребезжащего патефона, но пластинку не поставила… улеглась на своем месте на нарах, с головой укрывшись шинелью, и мгновенно уснула.