Очень хотелось солнца - Мария Александровна Аверина

В этих размышлениях утренние сорок минут, отведенные ею на то, чтобы как-то собирать мозги перед битвой наступающего дня, закончились.

– Веня! – Переорать вопящих монстров было трудно, но необходимо. – Веня!

– Что?

– Собак выведи!

– Не могу! Они, сволочи, наступают! Мне тут нельзя останавливаться!

И смачная пулеметная очередь накрыла что-то еще, что кричал ей в ответ сын.

День завертелся. Прижимая к уху телефон, она мыла посуду, одновременно с мокрыми руками бегая к раскрытому ежедневнику, чтобы записать неожиданно возникшие на сегодня замены, драила ванну и унитаз, подтирала полы… Феликс и Линда неотступно следовали за ней везде, садясь как раз там, где надо было помыть, оказываясь ровно на том стуле, на который она хотела встать, попадая под ноги как раз тогда, когда она переставляла тяжелое ведро, и сверлили ее укоряющим взглядом двух пар глаз: а кормить?

Уборку надо было сделать именно сегодня – ближайшие три дня пары стояли с самого утра, плюс к вечеру заочники… словом, шансов на то, чтобы хотя бы протереть в квартире пыль, до конца недели у нее просто не было. Надеяться на сына не приходилось: что называется, «плавали, знаем».

– Веня! Я не поняла. А ты сегодня в школу собираешься?

– А?!

Тут она уже не выдержала, рывком распахнула дверь.

Сын с перекошенным лицом азартно барабанил по клавиатуре.

– Тебе что, в школу сегодня не надо? – с трудом перекрикивая боевые действия, спросила она.

– Не отвлекай, он сейчас уйдет! Мне к третьему уроку! Савельевна заболела!

Анна в сердцах бухнула дверью комнаты. Если с ним сейчас ругаться – не сдюжит целый день…

Телефон разрывался, в почте скопилась уйма текстов от аспирантов, она едва успела рассовать их по папкам (когда их читать – один бог ведает!), как часы возвестили: если сейчас не накормить и не вывести собак, на работу точно опоздает.

С тоской глянув на недописанную с ночи статью – а ее уже завтра сдавать! – Анна снова помчалась на кухню.

Кастрюлю с кашей Феликс и Линда приветствовали бурной дракой. Более крупный и боевой Феликс темпераментно натирал визжащей Линдой кафель пола, а кот, вздыбив шерсть и распушив хвост, вцеплялся Феликсу в загривок в безуспешных попытках оттащить его от уже хрипящей полузадушенной жертвы. Пришлось взяться за швабру.

– Что, опять подрались? – Сияющий сын поставил пустую чашку в мойку. – Мать, поздравь! Я таки прошел шестой уровень!

– Я поздравлю тебя только тогда, когда увижу в твоих руках студенческий билет МГУ, – забурчала она, подтирая воду, разлитую в драке.

– Какая же ты скучная! – на ходу бросил сын. – Между прочим, Валеркин отец в таких случаях жмет ему руку!

Дверь в комнату сына плотно закрылась. Видимо, он отправился на пятый уровень.

Пока драчуны чавкали в своих мисках, она сварила еще один кофе, но пила его уже на бегу: одеться, собрать необходимые бумаги, вывести собак и еще час двадцать на дорогу – время утекало стремительно и неумолимо…

– Веня!

– Что?

– Одевайся. Я не успеваю нормально погулять с Линдой и Феликсом!

– Ну ма-а-ать…

– Я сказала, собирайся! – совсем на пределе рявкнула она.

– Да мне уже в школу пора! – нехотя завозился за дверью сын. – Я одеваюсь.

Шансов на хотя бы короткую передышку перед рабочим днем не было никаких.

Впрочем… Последние несколько лет прогулки с собаками – это было лучшее, что осталось в ее жизни. Если, конечно, не так, как сегодня, – совсем на бегу.

Например, в выходной. В такой редкий и такой желанный выходной, когда во всей этой круговерти она могла все же позволить себе два-три часа времени потратить лично на себя. Только на саму себя.

Три этажа ступенек, подъезд, короткий проскреб когтей Феликса, всегда осатанело тянущего поводок по асфальту двора, крохотная тихая улочка длиной всего-то в две четырехэтажные «сталинки» (ее собственную и соседнюю) и – лес! Вот еще за спиной, в начале улочки, бесновалось пробками столичное шоссе, а здесь, в конце ее, начиналась сказочная, какая-то нереальная, ватная тишина. Сосны ствол к стволу, как по линейке, насмешливо и свысока поглядывали на врывающихся в их царство ошалелых двуногих, как правило, еще «на рысях» проскакивающих немудрящие воротца ограды, и там, на немыслимой верхотуре, покачивали укоризненно мохнатыми верхушками: «спокойнее, спокойнее, тут у нас суетиться не принято…»

И вправду… Сколько раз она наблюдала: любой, кто влетал в лес – прогулять перед работой питомца, совершить утреннюю пробежку или «с ранья» подзаправиться пивком, – уже через десять-двадцать метров смягчал решительность шага, распрямлял спину, закаменелые заботами черты лица оттаивали, «плыли», напряженные плечи расслаблялись, а налитые целеустремленностью глаза светлели и туманились.

И сама она чувствовала, что с каждым новым шагом в глубь лесных зарослей теплеет и расправляется стиснутая заботами душа.

Где тропками, а где и так, по бездорожью, перебираясь через поваленные стволы, кочки, лужицы и крохотную узенькую речушку, она с собаками выходила на огромную поляну, отцепляла поводки и… погружалась в детство, в то самое беззаботное ощущение бесконечной жизни впереди, то прежнее чувство вкуса и запаха каждого дня, каждого часа, минуты, в то ожидание от этих часов и минут чего-то фантастически-сказочного, доброго и непременно чудесного.

Бросая собакам мячик или палочку, бегая от них или за ними, падая от их толчков и барахтаясь, в зависимости от времени года в снегу или в траве, она смеялась легко и беззаботно, словно не ждали ее через какой-нибудь час-другой балбес сын, вечный поиск заработка, каждодневный забег с перескоками с одного транспорта на другой, аудитории, полные юношей и девушек со старческими лицами и тусклыми оловянными глазами, в которых бесполезно было искать хотя бы какой-то проблеск интереса к жизни…

Лес странным образом куда-то девал давненько поселившегося в ней главного врага ожидания чуда – взрослый, скучный и мучительный здравый смысл. Под натиском вселенской тишины, мафусаилова спокойствия сосен и беспечной радости тянущихся к солнцу трав отступал мучительный прагматизм ума. Чудо ведь вещь тонкая, грубости мысли не выносит и целиком состоит из неуловимой ткани чувств…

Здесь, в лесу, она не думала ни о чем, голова становилась пустой, а все тело – легким и молодым. Оно слышало, видело, осязало, звенело, жадно впитывая запахи, цвета и ощущения. И именно чувства, заброшенные, стиснутые, затолканные подальше за ненужностью в повседневной столичной жизни, заполняли все ее существо, возвращая ей детское ощущение радости. Все оттенки этих чувств казались значительными, наполненными, густыми и сладкими, как капающий из банки мед.

Собаки, свесив набок языки, набегавшись за палочкой, мячиком или бабочками, налакавшись воды из маленького озерца или наевшись снегу, валялись рядом, а она, растянувшись на толстенном поваленном дереве, с наслаждением вдыхала запахи луга и леса… запахи глубокого, всеобъемлющего, незыблемого, какого-то вселенского покоя, перед которым все