Книга о друзьях - Генри Миллер

В связи с этим хочу сказать пару слов о его воспитании и образовании. Начать с того, что ему повезло с родителями. Отец его был придворным скульптором у болгарского царя, а мать — писательницей и интеллектуалкой, бежавшей из царской России, оба — либералы, творческие личности и любящие родители. Именно они привезли в Израиль первое в стране пианино. По-моему, Шатц получил на редкость хорошее образование: танцы, актерская игра, музыка, спорт предшествовали истории, грамматике и прочим наукам. Школу он окончил вполне оформившейся личностью, в мире с собой и окружающей действительностью: у него были близкие друзья среди арабов; он немного говорил по-арабски; одинаково хорошо играл в футбол и теннис, а в перерывах учился играть на скрипке. Какая же разница в воспитании по сравнению с американскими детьми! Подростком Безалел читал мировую классику — Достоевского, Андре Жида, Томаса Манна, Анатоля Франса. И все на иврите. К нему домой приходили такие гости, как Эйнштейн, Элеа-зар Бен Иегуда, патриарх сионизма, сделавший иврит живым языком, художники Марк Шагал, Диего Ривера и другие. Именно в Израиле и в их окружении Шатц научился рисовать, и теперь его работы можно увидеть где угодно. Несмотря на всю свою любовь к родине, он ни в коем случае не был узколобым националистом.

Некоторое время он жил и работал в Париже, что еще больше нас сближало. Помимо французского языка, Лилик говорил на немецком, русском, польском, не говоря уже об английском и иврите. (Но не на идише!) Очень во многом Шатц был совершенно не похож на еврея и вообще на израильтянина. Он был настоящим космополитом, который повсюду чувствует себя превосходно.

Когда я впервые его повстречал, он жил в Беркли. Поскольку родители моей четвертой жены Ив тоже жили в Беркли, я частенько его навещал, особенно во время работы над книгой «В ночную жизнь…». Но через несколько лет он переехал в Биг-Сур со своей женой Луизой, сестрой Ив. (Так что мы с ним породнились, как и положено хорошим друзьям.) В Биг-Суре Лилик стал моим помощником, поскольку в дополнение к своему культурному и творческому багажу он еще и не боялся рутины. Если вам не хочется возиться с лишней работой, позовите Лилика! Он был всегда в пределах досягаемости, вечно готовый помочь, полный оригинальных идей, как сделать то или это. Перечислять его достоинства можно до бесконечности. Единственное, что так или иначе ограничивало его независимость, так это проблемы с чиновниками британского правительства. (Израиль тогда еще не был суверенным государством.) Однако трудности лишь обостряли его мышление, он никогда не позволял обстоятельствам брать над собой верх. В худшем случае он мог пробормотать пару увесистых выражений на иврите или арабском. Арабский, насколько я понимаю, хорошо подходит для сквернословия. (Слушая, как он говорит с мамой по телефону на иврите, я выучил одно слово — «има», то есть «мама».) Мне показалось, что это хорошо звучит, уж получше, чем наше слово «мать». У него были прекрасные отношения с матерью, хотя, по-моему, она была не подарок. Но даже если Лилик и отдавал себе отчет во всех ее недостатках, он никогда не подавал виду. В этот период в Биг-Суре я завел себе несколько друзей-евреев. Они все были знакомы между собой, хотя я бы не сказал, что испытывали друг к другу особую любовь. Каждый из них слишком хорошо осознавал собственную уникальность. Я же старался дружить со всеми, и меня частенько принимали за еврея. Всю свою жизнь, приходится отмечать это снова и снова, я был окружен друзьями-евреями, перед которыми я в неоплатном долгу. Например, только еврейский врач способен отказаться принять от пациента, гоя вроде меня, плату и даже, наоборот, предложить тому денег взаймы. (Да, таких врачей неевреев я не встречал.)

Живя в Биг-Суре, я впервые заработал достаточно денег, чтобы открыть банковский счет (двадцать пять или тридцать лет назад.) Я уже упоминал об Ив. После свадьбы в Кармеле мы решили провести медовый месяц в Европе. (Я не был во Франции с 1939 года.) К нашему удивлению, Лилик написал нам из Иерусалима, что они с женой хотят к нам присоединиться. Все эти годы, предшествующие Моему успеху в Америке, я переписывался с Пьером Лесденом, фламандским поэтом. Теперь, будучи в Париже, я намеревался увидеться с ним. (Раньше мы никогда не встречались.) Лилик изъявил желание составить мне компанию, потому что я много рассказывал ему о своем друге Пьере Лесдене, но для начала нужно было преодолеть препятствие в лице британского правительства. Шатцу следовало получить разрешение британского консула в Париже, а дело это было нелегкое. Не знаю, сколько раз Лилик наведывался к этому типу, чтобы получить требуемое разрешение. Почему ему нельзя поехать, почемуконсул не дает разрешение — для всех нас это оставалось неразрешимой загадкой. Уже почти отчаявшись, Лилик решился нанести последний визит. На этот раз он взял с собой портфолио со своими работами, чтобы показать этому ублюдку. Как только консул увидел работы, его взгляд на ситуацию вдруг радикально изменился. Значит, Лилик — художник, а его родители были знакомы с Эйнштейном…

— Марк Шагал к нам иногда захаживал, — невзначай обронил мой приятель.

— Что? — вскричал консул. — Вы сказали, Марк Шагал?

— Ну конечно, — ответил Лилик, — он был другом семьи.

— Почему же вы не сказали об этом раньше? — возопил консул, всплескивая руками.

— Не думал, что это имеет значение.

— Марк Шагал, между прочим, мой любимый художник, — веско сообщил чиновник. — Черт, вы могли получить визу вечность назад, если бы сказали раньше. Так, дайте-ка я все устрою…

Вот так Лилик с женой получили разрешение ехать с нами в Брюссель.

— То есть у него не было никаких причин отказывать тебе так долго! — воскликнул я. — Вот ведь вшивый ублюдок! Типичный британец! Как ты удержался, чтобы не двинуть ему по челюсти?

Но Лилик был уже готов забыть об этом инциденте.

— Я тебе не все сказал, — вдруг продолжил он. — Когда бумага уже были у меня в кармане, я сказал, что еду с Генри Миллером и его женой. «Генри Миллер, — пробормотал он. — Никогда особо не любил его грязные книжонки». Он задумался на мгновение: «Но вероятно, этот малый — гений». Тогда я доставил себе удовольствие и сказал, что ты не просто мой хороший друг, но и родственник. «Только не говорите, что Миллер женился на еврейке!» — заорал он. «Нет, — ответил я, — мы оба женились на сестрах — двух ирландках из…» Но он даже не дослушал. Это все было уже слишком для него. Он просто махнул мне, чтоб я убирался.

В Брюсселе мы все вчетвером завалились домой к Пьеру. Мы собирались остановиться в отеле, но он не захотел даже слышать об этом. Он уступил нам свою кровать, а сам вместе с женой спал на полу, невзирая на наши протесты. Лесден принадлежал к тем редким людям, которые, будучи бедны как церковные мыши, умудряются производить впечатление состоятельных людей. Он настоял, чтобы мы столовались у них. К счастью, наши жены умели вкусно готовить и помогали его супруге. Надо сказать, что питались мы в результате отменно. Очень скоро мы пристрастились к чесноку и дружно уплетали целые головки и за обедом, и за ужином. Лесден утверждал, что это очень полезно для здоровья. В результате мы добивались просто фантастического зловония изо рта. Прибавьте к этому еще привычку Лилика музыкально пердеть во время поглощения вкусной пищи — на самом деле он и в правду умел мелодично испускать газы… Он рассказывал, что научился этому у одного актера, который развлекал публику обилием разнообразных звуков по команде. И это включало в себя музыкальное пуканье!

Обеды и ужины у Лесдена — незабываемое время. Разумеется, мы дико ржали во время ужинов. Для Лесденов наше пребывание стало настоящим отпуском. Он не ходил на работу целых десять дней, и это, должно быть, приносило ему огромное облегчение, потому что место его работы находилось на другом конце Бельгии. Ему приходилось выезжать из дома в пять утра, а возвращался он только в десять вечера, и к тому же работу свою он ненавидел. Ему, собственно, незачем было так надрываться, потому что его брат занимал пост какого-то там министра. Но гордость не позволяла Пьеру принимать его помощь. Он был поэтом и предпочитал жить как поэт, то есть в нищете, не выказывая при этом ни злости, ни горечи, — ну не святой ли?

Его брат Морис, который помимо всего прочего являлся издателем крупного журнала и пользовался некоторой известностью в литературных кругах Бельгии, настоял на том, чтобы показать иностранным гостям страну. У него была дорогая машина с шофером, который прокатил нас по Бельгии за рекордно короткое время. Каждый день и вечер он выбирал известный ресторан, где мы пировали, как короли. Никогда не забуду я Брюгге. Прогуливаясь по берегам каналов, я чувствовал себя словно в Амстердаме — этот красивый город достоин пера поэта. Там я написал кое-что для голландского журнала. Думаю, что фламандский я бы выучил легко, он похож на немецкий — по крайней мере надписи на дорожных знаках я понимал без труда. Нет, никогда не забуду этот город…