Книга о друзьях - Генри Миллер

Как я уже писал где-то, «в крайнем случае со мной всегда посидит Господь».

Алек же, наоборот, просто не выносил одиночества. Не важно, с кем, лишь бы не одному. Надо признать, что моя любовь к одиночеству развилась, только когда я стал писателем, а до этого я тоже постоянно искал собеседника. Кто-то, может быть, думает, что все происходит наоборот: к тебе приходит слава — и мир у твоих ног. Так и есть, но нужно научиться избавляться от подлиз и подхалимов. Да, все, о чем я рассказываю в своих книгах — люди, места, события, — произошло до того, как я начал писать. Теперь мне больше всего нравится, когда меня не узнают в толпе. Или когда узнает кто-нибудь вроде официантки или горничной. Или, как во Франции, быть узнанным мясником или булочником и видеть, как они, засуетившись, тут же тащат охапку моих книг и униженно просят об автографе… К сожалению, это возможно только за границей — у нас же люди таких профессий совершенно далеки от литературы, «некультурны», как сказали бы французы. Я уже говорил, что в глазах Алека я писателем не был, и он не верил, что когда-нибудь стану. Ему, как и Стэнли, нравилось считать меня неудачником.

— Даже не знаю, чего я с тобой так ношусь, — сказал он мне однажды прямо. — Может, потому, что ты умеешь слушать?!

Любой, кто знал нас с Алеком достаточно хорошо, сразу увидел бы, почему мы вместе. Сама разница между нами служила силой притяжения — плюс наш общий талант влипать в неприятности. А еще нам нравились одни и те же актрисы — Элси Фергюсон, Мэри Доро, Элси Дженис, Ольга Петрова и другие.

После бурного и долгого спора о достоинствах Достоевского, Толстого, Чехова, Андреева мы могли переместиться в бильярдную и гонять шары весь остаток ночи. В полночь я частенько заходил к нему, и мы продолжали спор о достоинствах уже других писателей. Нам это никогда hp надоедало.

Кажется, мы были в курсе самых интимных подробностей жизни друг друга. Мы с восторгом рассказывали о причудах и закидонах своих родителей. Это снова заставляет меня вспомнить о Максе Уинтропе и наших общих посиделках в задней комнатушке пивной, а также о его матери — о том, как «солнце всходило и садилось в ее заднице». Когда Макс сказал это, мы с Алеком переглянулись с одним и тем же выражением недоверия и недоумения на лицах, но ничего не сказали. Вскоре мы ушли. Только спустя несколько дней Алек вновь затронул эту тему.

— Я и не думал, что с ним все так хреново, — отважился он. — Сентиментальный дурак!

Я согласился, что ничего хуже в своей жизни не слышал. И вдруг предположил:

— Но, Алек, может, и она так думает о Максе — ну, что и на нем свет клином сошелся.

— Тогда они оба идиоты, — отозвался Алек. — Если бы они это говорили об Иисусе или Будде, я бы еще понял. Но друг о друге! Это уж слишком. Знаешь, Ген, иногда мне кажется, этот Макс не очень-то умен. Он, конечно, знает, как получать хорошие оценки и писать всякие тесты, но взгляды у него детские. Ты не замечал?

Однажды во время одного из наших книжных разговоров он сказал:

— Знаешь, Ген, не такой уж я подонок, как некоторые думают. Нуда, я, может быть, греховодник и пью многовато, и все такое, но сердце у меня доброе — я никогда не использую людей. А вот ты, ты — мерзавец, ты злой. Я могу вести себя как герой романа, ко я только прикидываюсь им, а ты, ты и есть герой романа — который еще предстоит написать, конечно. Мне нравится, когда люди меня не любят. А вот тебе, тебе наплевать на их мнение. Ты ведешь себя как высшее существо. Где ты только этого набрался, мне интересно? Откуда весь этот бред? Может, это из книг? Ты же их не просто читаешь — ты в них веришь! То ты Глен, охотник, то Алеша, а то Мартин Идеи. А вся разница между тобой и этими персонажами лишь в том, что у тебя-то глаза широко открыты — ты-то знаешь, что делаешь и куда идешь. Ты, кажется, вот-вот лопнешь от своих возвышенных идеатов, но это не помешает тебе отобрать пять центов у слепого газетчика.

О нет, ты меня никогда не критикуешь, не поучаешь, но умеешь заставить почувствовать себя червяком. Иногда я думаю — и чего ты вообще возишься с таким, как я. Тебе, конечно, насрать, кем тебя будут считать остальные. Главное, чтобы кто-нибудь регулярно давал тебе мелочь и угощал сигарой. Так и вижу, как ты становишься лучшим другом убийцы, если только он готов позаботиться о тебе. Ты словно считаешь, будто мир тебе чем-то обязан, хочешь, чтобы все было по-твоему. Мысль о том, чтобы самому заработать себе на жизнь, даже не приходит тебе в голову — нет, не из-за лени, а потому, что ты выше других. Есть в тебе что-то порочное: ты не только против общества, ты против человеческой природы. Ты даже не атеист — сама идея Бога кажется тебе абсурдной. Ты не совершил ни одного преступления, но в душе ты преступник. Ты будешь рассуждать о братской любви, хотя срать ты хотел на наш район и всю эту дружбу, если ты вообще понимаешь значение этого слова. Друг — это тот, кто вытащит тебя из дерьма, а если у него на это не хватает силенок, то и черт с ним. Ты стопроцентный эгоист. Только посмотри на себя — сидишь тут и выслушиваешь мои оскорбления с улыбкой на лице. Тебе наплевать на то, о чем я тут распинаюсь. Какой из тебя утопист, ты — солипсист!

— Ладно, Алек, я солипсист. И что дальше? Я ведь не попросил у тебя сегодня ни цента.

— Да, но я-то тебя знаю, еще попросишь. Ты займешь у меня даже пару грязных носков, если понадобится.

— Ну, чистый носовой платок — еще может быть, но грязные носки — никогда.

Вдруг он спрашивает с кислой улыбкой:

— Ты возьмешь у меня один цент, если я тебе предложу? Я с улыбкой ответил, что, разумеется, возьму.

— И как это тебе удается? Ты больше не просишь крупных сумм, стал такой скромный: и двадцать пять центов нам нормально, и пять сойдет.

— Я научился смирению, — дурачился я.

— Ты просто думаешь: лучше что-то, чем ничего, да?

— Можно и так сказать, — согласился я. — Кстати, а ты что, больше не воруешь у матери?

— Я бы воровал, если бы знал, куда она прячет кошелек, — сказал он. — А почему ты спрашиваешь? Ты, что ли, воруешь?

Я кивнул:

— Понемногу. Пять центов, четверть доллара. Но даже полдоллара — никогда.

— И она не замечает?

— Думаю, нет. Или просто не может поверить, что я так низко пат.

— Но она ведь не держит тебя за ангелочка?

— Вряд ли. Скажи, а что именно твоя мама думает о тебе?

— Это очень просто, Генри: все самое худшее.

— Это утешает, — сказал я. — Отсутствие иллюзий облегчает жизнь.

— Иллюзий, — повторил он. — Очень верное слово. Казалось, он очень доволен собой в этот момент.

— Похоже, ты думаешь, будто я живу иллюзиями, — сказал я.

— Н-нет, Генри, — сказал он спокойно. — Я так не говорил. Я говорил, что ты живешь в нереальном мире. И с удобствами. Может быть, именно это меня и раздражает — что тебе там хорошо. Ты не испытываешь угрызений совести, чувства вины, у тебя вообще нет совести, черт бы тебя побрал. Ты ведешь себя как невинный младенец. И этой твоей невинности я тоже не выношу. Если только ты не притворяешься.

— Похоже, ничего дельного я от тебя сегодня не дождусь, — резюмировал я. — Но я и не надеялся. Я пришел дать тебе денег — вернуть долги.

Алек громогласно расхохотался.

— А откуда ты знаешь, сколько ты мне должен? — ехидно спросил он.

— А вот из этого блокнота, куда я все записывал. — Я открыл тетрадку, пролистал ее и провозгласил: — Пятьдесят два доллара семьдесят пять центов — мой долг.

— И ты собираешься отдать его? Сегодня? Сейчас?

— Ну да, почему нет? Или ты предпочел бы отложить это событие?

Он покачал головой:

— Только не говори мне, что тебе досталось наследство.

— Нет, Алек, я нашел на улице бумажник. Я почти наступил на него. Разумеется, я заглянул внутрь, чтобы узнать, кому он принадлежит. Не поверишь, я собирался вернуть его владельцу, но, наткнувшись на визитку, понял, что он живет в хорошем районе, и решил оставить деньги себе. Мне они нужнее, чем ему.

— Врешь? — спросил он с улыбкой.

— Нет, конечно. Зачем? Или ты думаешь, я украл деньги?

— Нет, Ген, ничего я не думаю. Мне просто интересно. Не каждый день, знаешь ли, находишь бумажники на улице.

— Да, особенно с несколькими сотнями баксов, — согласился я.

Это вдруг изменило его отношение. Теперь-то он точно записал меня в ворюги. По его мнению, я должен был немедленно вернуть кошелек владельцу или сдаться полиции.

— Полиции! — вскричал я. — Да ты рехнулся!

Ему пришлось согласиться, что отдавать кошелек полиции — это чересчур. Теперь он хотел знать, на что я потрачу деньги.

— Куплю подарок моей вдовушке, — сказал я, — она будет рада.

— Отдашь что-нибудь на благотворительность?

— Не в этот раз. Может быть, вот найду еще один…

— А мне одолжишь, если я попрошу? — спросил он.

— Почему нет? Конечно. Сколько хочешь.