Шахта - Александр Плетнёв

— Этот, — наконец сказал Трофим, ткнув в сторону Головкина кнутовищем. — На войне видал. Такой же вылупасный на железной дудке дудел... — И отвернулся.

Скрипел фургон, быки шагали так, что колеса поворачивались, наверное, медленнее, чем секундная стрелка. Головкин глядел вдаль, и ему казалось, что и жизнь и время остановились.

— Ешьте жмых, — наконец сказал Трофим.

Но Михаил уже давно точил крепкими широкими зубами кусок жмыха.

— Два ордена Славы, — пережевывая, кивал Михаил на Трофима, — медалей штук пять... Здорово парень воевал!..

— Какой же он парень? — машинально возразил Головкин.

— Хо! Да ему сорока нету!.. Это зарос да оголодал.

Ручей в лощинке блеснул, к дороге выбежал, и возница остановил быков, припал к ручью и пил, пил жадно и долго.

— От жмыха, — пояснил Михаил. — Сухой жмых жажду дает.

Монотонно скрипел фургон, глухо стукали ступицы, и Головкин задремал.

В деревню въехали далеко за полдень. Солнце уже скосилось, отчего небольшие бревенчатые дома с запада зарозовели, а гусиная трава, которой густо поросла улица, была зеленой до темноты. И пусто было в деревне: ни людей, ни кур, никакой живности, даже ребятишек не было видно.

— Правление там, — спрыгнув с фургона, махнул рукой Михаил.

— Нет, нет, ты уж меня не бросай!.. — Головкин заспешил, перевалился через край с телеги.

Михаил завел Головкина в ограду, пустую и чистую, только в дальнем углу, у плетня, была поленница дров, на кольях висели четыре щербатые кринки да чуть правее — веревка с петлей и трава, перетоптанная с навозом, — место привязи коровы. Дверь в сенцы была закрыта на щеколду, а вместо замка — хворостинка.

— Трудятся, — улыбнулся Михаил и крикнул через плетень в огород: — Петька! Нюрка!

И только тут Головкин увидел две белые макушки, уткнувшиеся в грядки. Ребятишки выпрямились, из-под ладоней поглядели на пришедших, а потом друг за другом двинулись к дому. Подошли босые, с оттопыренными на больших животах рубашонками, опасливо покосились на Головкина.

— Не бойтесь, — ободрил их Михаил. — Пололи?

Дети дружно кивнули и уставились на руки брата, которые развязывали мешок. Михаил, засунув руку в мешок, отломил корку хлеба, подал старшей девочке.

— На двоих.

Головкин наблюдал за детьми, но как-то не заметил, когда они разделили и съели хлеб и опять уставились на мешок.

— Хватит, — строго сказал Михаил и стал оглядываться. — Где все?

— Тятя с Гришкой и Ванькой на силосной яме, а мама на дойке.

Михаил провел Головкина в дом. Большая русская печь зевасто открыла на него черный рот. От печи под потолком — полати, рядом две длинные лавки, стол из толстых, выструганных до белизны досок с ножками-крестовинами да шкаф с тремя полками, на которых лежали вперемешку глиняные и оловянные миски, ложки деревянные, пара стаканов и еще какая-то немудреная утварь. Михаил провел гостя за дощатую перегородку в горницу.

— Вот тут побудьте. А я сейчас.

Горница и вовсе была пуста. Окна без занавесок, в углу рыжеватый в полоску сундук, голый стол, две табуретки, лавка вдоль стены и полка-угольник, на которой лежали стопки истрепанных учебников, самодельные тетради и, что поразило Головкина, «Хаджи-Мурат» Толстого. Василий взял книгу, не раскрывая, держал ее, чувствуя с ней какое-то родство, и, глядя в окно на закатное солнце, в который раз подумал: «Зачем я здесь?» За огородом начиналось поле, то ли пшеничное, то ли ржаное. Василий не только издали, но и вплотную не узнал бы, что там росло, одно знал — хлеб. Он с щемящей тоской подумал о том, что уже сегодня был бы в Горске, в уютном доме, в своей комнате, где широкий диван, ковер над ним, кресло, библиотека, настольная лампа... Представлял приход матери с работы и то, как она, наскоро поцеловав его, первым делом стала бы совать ему в руки скрипку с неизменными словами: «На-ка, нужен постоянный тренаж! Иначе все на ветер! Все в прах!» Затем перешли бы в гостиную, и сестра Таня села бы за пианино, а позже приехал бы с работы отец и за ужином стал бы расспрашивать его о делах. Почти всегда было так в приезды домой.

«Ду-урак!» — уже рассердился на себя Головкин, он почувствовал, что проголодался.

А в передней комнате тем временем накапливались приглушенные голоса.

— Что же ты, Миша, а?.. — спрашивал мужской голос.

— А я что? Сам он...

— Гм... Мать, ты к Чурсиным сходи: может, ведерко картошки дадут под новину.

— Уже ходила. — И долгий вздох.

— Вот незадача! Не супом же из ботвы кормить такого... Чтоб на недельку-две попозже: и картошка и брюква бы подоспели, а теперь... Может, подкопать картошки-то?..

— Пробовала, мельче бобов...

Руки Василия забегали по карманам, в левом нагрудном он нащупал деньги. «Что же делать? Ну, залетел!»

А солнце между тем сплющилось, горящая кровинка-капля растеклась на далеком краю поля и стала быстро впитываться землей, оставшаяся горбушка задержалась было на мгновение, но тут же провалилась, сразу по комнате расплылись легкие сумерки.

— Пойдемте ужинать, — позвал Михаил, и Головкин вздрогнул от неожиданности. — Пока светло...

В передней комнате ударило в нос крепким и неприятным запахом варева, и Головкин едва сдержался, чтобы не потянуться ладонью ко рту.

— Ну, здравствуйте вам! — Хозяин, Семен Егорыч, черный со всклокоченными волосами, показывал ковшами рук на лавку. — Пожалуйте к столу. Чем бог послал...

Но Головкин мялся, звал глазами Михаила.

— Миша, выйдем...

Остро выгнув спину, подхватив тряпкой огромный чугун, мать Михаила несла его длинными руками к столу, и пар окутывал ее склоненную над чугуном голову. Поставила чугун, обернулась к Головкину, а глаза такие большие, ласковые, и лицо все — в каждой морщинке доброта и нежность.

— Здравствуйте, — сказал Василий и покосился на чугун.

— Ну, чего же вы? Садитесь, — проворно обмела тряпкой край скамьи и место для гостя. — Отец, не топчись ты, садись уж!

— Миша, — позвал опять Головкин.

Михаил вылез из-за стола, пошел во двор, следом гость.

— Магазин у вас есть?.. — спросил Головкин.

— Сельпо-то? А как же! Есть.

— Сходить бы надо. Гостинцев ребятишкам. Неудобно так-то. Из головы выскочило...

— А-а, — протянул Михаил, — чего их баловать. И сельпо закрыто. Продавщица не откроет.

— Попросим, — настаивал Василий.

— Не надо. Если чего, завтра сходите. Пойдемте в дом.

Над столом висела лампа, узкая часть у стекла-пузыря была отколота, а вместо нее — почерневшая от жара бумажная трубка.

Семья усаживалась за стол. Перед каждым исходила паром миска, хлеба лежало на один добрый откус, и Василий догадался, что этот хлеб привезен Михаилом.

Семья как-то враз, дружно взялась за ложки, словно кто подал команду, дети шумно дули в ложки, шмыгали носами, а Василий сидел столбом, не зная, что делать.

— Хлебайте, Василий Матвеевич, — подсказал Семен Егорыч. — Шти постные да из травки свежей, пользительные. Тут и шшавель, и крапива, и листки-обломыши от капустки... Июль не апрель — хошь чем барабан набить можно. — Семен Егорыч подмигнул Головкину, сводя все к шутке.

— Будет буровить-то! — в сердцах прервала его хозяйка. — Язык — чисто помело, истинный бог!

— Вот те! Гостя ведь потчую...

Василий сунул ложку в рот, ощутил пресноту, но странно: запаха он уже не чувствовал. Тут, мигнув, погас огонь в лампе, и, как ни слаб был свет, тьма после него наступила полная.

— Ну вот, кончилось электричество. Теперь целуй кто кого не любит, — не унимался, балагурил Семен Егорыч. — Лучину нешто запалить?..

— Не надо, что вы! Спасибо, — спешно благодарил Головкин, поднимаясь из-за стола.

Михаил провел его в горницу, где от поздней зари еще не было так темно, как в передней, потом принес подушку и лоскутное одеяло, бросил на койку, раскинул на полу полушубок, лег сам.

— Ложитесь, — сказал торчащему у окна Головкину, — отсыпайтесь, а завтра за песни приметесь. У нас тут две сестры, вдовы, песен всяких дополна знают. Правда, слезливые песни-то...

Михаил повозился на шубе, притих и засопел, видно, засыпая.

«Хлебайте шти...» Ну вот и хлебнул... Вот, вот же он, этот другой мир, на который ему так упорно указывал Комаров самим своим видом. Но действительность превзошла, пожалуй, все ожидания.

Из передней доносился храп Семена Егорыча, где-то, словно плача, тонко взлаивала собака, а потом издалека стал нарастать рокот трактора, затем пошел на спад до шороха и исчез в полях.

«Как же они тут могут?»

Одна картина сменялась другою, и одни были неясные, серые, как эта сумеречная горница, где, разметав руки, спал Михаил, так напоминающий чем-то Александра Комарова, а другие — четкие, как та вот звезда, что воткнулась кончиком лучей в стекло и теперь висела, подрагивая и тонко звеня. Головкин возился на жесткой постели. В передней храп Семена Егорыча перехлестывала заливистая фистула, он ненадолго затихал, чтобы набрать силу, и в этих паузах протяжно вздыхала мать Михаила.