Под тенью Феникса - Андрей Годар

Это было настолько дико, что не умещалось в голове. Очень походило на школьные разборки, когда серия из нескольких вопросов в любом случае приводит к тому, что одного человека избивают. Какой в этом был смысл? Да никакого. Все просто нутром чуют, чем ситуация закончится, но не переходят сразу к главному, им нужно взять разгон. Возможно, для кого-то это срабатывает как таблетка от совести, сколько бы там её ни осталось.

Они спрашивали, Элвин отвечал, и его били. Он спрашивал и вместо ответа его снова били. Я лежал на полу, трясся от страха и жалости к своему другу, и гонял в голове одну мысль по кругу: «Я ничего не могу сделать, я ничего не могу сделать». Были мысли и о том, что так поступать нельзя, что меня ожидает та же участь, что любой поступок в данном случае лучше, чем бездействие, но они все суетились где-то там, далеко. На первом плане пульсировала только одна мысль, страшнее и безнадёжнее которой я ничего в этой жизни ещё не встречал, да и не встречу многие годы спустя. Эдакая гарантия погибели, стопроцентное подчинение своей беспомощности и добровольное ожидание наихудшего. Конечно, я видел заткнутый с правой стороны сиденья револьвер, я, чёрт побери, только на него и пялился, не отводя глаз! Но: «Я ничего не могу сделать», – просто дрожал и слушал, как избивают моего друга, единственного друга в этом диком новом мире. Веришь, до сих пор не могу себе простить этого поступка. В такие моменты человек перестаёт быть человеком, разжалует себя в животное. А потом сбивается с ног, пытаясь вернуть утраченное – ну, если он ещё способен на это, конечно.

– Ладно, хватит с него пока. Джереми, сбегай за водичкой. Фил, проверь кабину. По любому должно быть что-то полезное, – звучит глухой голос, и я весь внутри холодею, будто мешок со льдом проглотил.

Раздаются шаги человека, подходящего к открытой водительской дверце. Как ты думаешь, что произошло? Да, мысль: «Я ничего не могу», сменилась паническим страхом за свою мелкую семилетнюю задницу, и руки сами потянулись к револьверу и вытащили его из-за сидения. Ствол очень удобно опёрся о подушку сидения, осталось только взвести курок… и эта задача оказалась мне не по силам. И в обычном состоянии сделать это было непросто, а тут я так перенервничал, что мои руки вслед за моим характером превратились в мягкую и влажную, ни на что не годную хрень. Пока звучали шаги – идти там было совсем чуть-чуть, всё происходило прямо возле нашего трака – так вот за эти считанные секунды я, наверное, раз пять попытался взвести курок, и ничего не смог сделать. Мои потные пальцы просто соскальзывали со спицы, не отводя курок даже на миллиметр, полностью безрезультатно.

Вот я вижу мелькнувшую впереди руку, которая схватилась за стойку и напряглась, поднимая вверх остальное тело. Я понимаю, что иных вариантов нет, и двумя руками вцепляюсь в рукоятку, проталкивая внутрь скобы пальцы – так много, как только получится. Пальцы потные и тонкие, пролазят все. Я начинаю давить на спуск, и кое-что удаётся, курок начинает своё движение назад! Но, отклонившись немного, замирает: моих силёнок больше не хватает, чтобы отжимать спуск дальше. Вслед за рукой снизу появляется голова и грудь. Толстая морда с седой щетиной и небольшим ёжиком.

Первые пару секунд он смотрит на меня совершенно непонимающим взглядом, непросто привыкая к зрелищу маленького пацана с огромным револьвером в руке там, где быть ему совсем не следовало. За это мгновение я давлю на спусковой крючок изо всех сил, от напряжения запрокидывая назад голову и чуть прикрываю глаза. Курок приходит в движение и отходит назад, ему остаётся совсем немного до того, чтобы сорваться и ударить по капсюлю. Мужик, наконец, понимает, что сейчас произойдёт и меняется в лице: его брови взлетают вверх, глаза округляются, рот чуть открывается и губы вытягиваются трубочкой, он отталкивается рукой от стойки и начинает падать спиной вперёд. И в этот момент раздаётся выстрел.

Хотя, по правде говоря, сам выстрел я не помню, потому что в ту же секунду перестало существовать – и мир вокруг, и я сам. Целая вечность небытия… или только одна секунда, невозможно сказать. Сам знаешь, как бывает от неслабого сотрясения мозга. А потом мир вокруг начинает проступать, а мир внутри от него нефигово так отстаёт. Сначала слышу человеческие голоса, но пока только как звук, не понимая, кто и о чём говорит. Потом открываю глаза и вижу небо, легко вспоминая, как оно называется. Потом начинаю думать о том, кто такой тот, кто на это небо смотрит, то есть я. Вспоминаю своё имя. Ощущаю спиной металлическую рифленую поверхность и вижу вокруг неё бортик с выпуклостями для колес внизу, не сразу прихожу к выводу, что это вэн, в кузове которого я лежу, и что кузов открытый, потому что мне видно небо. Пробую встать, но тело меня почему-то не слушается, ограничиваюсь тем, что чуть приподнимаюсь. В голову тут же ударяет кровь, и её напор отдаётся тупой болью в подбородке и губах. Облизываю губы – они большие и почти ничего не чувствуют, имеют вкус крови. Ага, вот и вертикальная рана, из которой идет кровь.

Через борт мне видно только головы людей – это четыре мужчины, которые курят, разговаривают и смеются. Смеются так с открытой душой: запрокидывая голову, широко открывая рот и поднимая брови, мне это в них сразу нравится. Ещё думаю, как хорошо, что рядом есть такие приятные душевные люди. Ещё раз пытаюсь подняться, но не выходит: руки как будто прилипли к туловищу, и ногами тоже не особо пошевелишь. Осматриваю себя и вижу, что лежу «солдатиком» и связан тонкой веревкой, будто колбаска. Начинаю соображать, почему это так, подозреваю, что меня связали вот эти приятные на вид мужики. От этой мысли становится грустно, потому что зачем хорошим людям связывать меня, хорошего мальчика? Звуки их голосов начинают пробуждать в памяти что-то, и в этом же направлении работает логика: раз меня связали, значит или я не хороший, или они? А если они? Почему? Что-то вспоминается.

Мало-помалу, в голове восстанавливаются недавние события, причём в обратном порядке. Вот морда за открытой дверцей, вот дрожащий в моих влажных руках револьвер, вот очень хорошо запомнившееся ощущение пальцев, сжавшихся в пучок внутри спусковой скобы. Вот морды уже нет, а есть только напряжённая рука, вот я безуспешно пытаюсь взвести курок, тянусь за револьвером, холодею от ужаса, умираю от страха за себя и за…

Элвин! Чуть не вскрикиваю, когда вспоминаю его. Образ весёлого чернокожего паренька одним рывком поднимает в памяти события последних трёх дней и становится жутко. А потом всплывают и воспоминания о бомбёжке, о развалинах и кусках человеческих тел, о родителях и сестре, которых больше нет, и становится совсем хреново. Так хреново, что дыхание прерывается и в горле появляется поганый горький вкус полного отчаяния. Когда за несколько секунд вспоминаешь, что все твои любимые люди погибли, а мир теперь больше похож на свалку, по которой рыскают крысы, сознание говорит: «Нахрен это», и пытается убежать, но безуспешно – самый его хвост защемило что-то в груди. Может быть, сердце, которое тоже очень хотело бы остановиться, сжавшись в комок.

Я лежу, связанный по рукам и ногам в кузове, среди головорезов, в одного из которых я к тому же стрелял. Убил? Не знаю, вне зависимости от этого дело швах. Причём я уверен, что быстрой и легкой смерти, которой я сейчас был бы так рад, мне не подарят. Очень скоро они будут делать со мной такие ужасные вещи, которые сейчас я и представить себе не могу, это несомненно. Потому что они «плохие» люди, которые думают и чувствуют совсем по-другому. В русском языке, которого я тогда ещё не знал, есть очень правильное слово для таких инвалидов души – «нелюдь». Я его как первый раз услышал, так сразу понял, о ком идёт речь…

Я лежал и плакал. Плакал навзрыд, но делал это совершенно бесшумно, чтобы оттянуть тот момент, когда они обратят на меня внимание и займутся мной всерьёз.

Слушаю, о чём говорят мужики. Они много матерятся, перебивают друг друга и бурчат с диковинными акцентами, не вынимая сигарет изо рта, но многое мне всё же удаётся разобрать. Становится ясно, что они в числе прочих бежали из Хэммонд Барс, недавно построенной тюрьмы сверхстрогого режима. Я понимал, о чём идет речь, потому что открытие этой тюрьмы стало очень громким событием – жители Далласа протестовали, так как в городе уже было три тюрьмы, и в одной из них как раз накануне случился крупный бунт, который еле-еле удалось подавить усилиями национальной гвардии. Граждане, понятное дело, считали, что их спокойствие лишний раз подвергается опасности, в то время как сенатор уверял, что новая тюрьма наоборот разгрузит обстановку, так как построена с использованием всех новейших секьюрити системс, и сбежать из неё невозможно. К тому же Хэммонд Барс была расположена за городской чертой, и вроде как это обстоятельство делало её ещё более безопасной. Видимо, потому заключённые этой тюрьмы и смогли избежать смертельной обработки с небес.