Ноль три - Дмитрий Притула

— А я надеюсь, Всеволод Сергеевич, что не даю вам повода причислить меня к негоциантам, — чуть даже и обиделся Андрей.

— И еще помни, Андрюша, что ты пишешь не только за себя, но и за всех нас, безмолвных. Только так ты и должен смотреть на себя. Я, твоя мать, Павлик, твои друзья — мы безмолвны, и ты взялся что-то за нас сказать. Помни, пожалуйста, об этом и будь серьезным.

— По правде говоря, мне казалось, что я как раз излишне серьезен. Именно из-за серьезности маловато артистизма.

— Этого ты не бойся. Это совсем другая серьезность. Словом, старайся, мальчик. Думай не о некоем усредненном читателе, а о нас: обо мне, о своей матери, о Павлике. Мы хотим тобой гордиться, а Павлик — брать с тебя пример. Помни об этом и старайся говорить только правду.

Нет, нелегко мне было, когда Андрей ушел. Господи, как же я сочувствовал этому мальчику. Нет, он не сам по себе, он часть моей жизни.

И я корил себя — был высокомерен, слишком уж мы чувствительны к чужой совести, лучше бы все усилия направить на совесть собственную, но я все равно знал — и в дальнейшем буду предъявлять Андрею только самый серьезный счет.

Оплатит он его или нет — вопрос другой, но предъявлять его я буду непременно. Потому что эта ставка — его дальнейшая судьба — для меня очень высока. И в этой ставке не только жизнь его или его матери, и ее надежды, но и моя жизнь, и мои надежды. Если я не стану предъявлять ему высокий счет, никто не предъявит. Уж так в его и моей жизни все скрутилось. Развязать этот узел невозможно. И остается только ждать.

13

Напомню, что мой разговор с главврачом не был бесполезным — смены после этого разговора заполнялись полностью. Правда, я и поплатился переводом из кардиологической бригады, но тут уж ничего не поделаешь. По Заходеру, кто хочет честно рисовать, тот должен чем-то рисковать. А за все то есть надо платить.

Уже смены неплохо заполнялись, как пошли жалобы. Что и понятно на все нужно время. Пока человек собрался жаловаться, пока письмо шло в газету или в облздрав, да пока шло обратно — нужно время.

Жаловались главным образом на то, что мы приезжали с большой задержкой. Была и еще одна жалоба, но она как раз относилась к другому эксперименту Алферова — к замене врача кардиологической бригады.

Значит, женщина написала, что ее муж чувствовал себя сносно (правда, ныло в груди, почему, собственно, и вызвали «скорую»), приехала врач Федорова и начала лечить ее мужа, и чем больше лечила, тем человеку становилось хуже и хуже. И по дороге в больницу муж умер.

Я посмотрел листок — клиника тяжелого инфаркта.

Это только неопытному человеку может показаться, что все врачи лечат по одной схеме, по утоптанной дорожке ходят. Опытный же человек из листка поймет, о чем думал врач (если он, конечно, в это время думал о больном). Можно даже судить о его характере, темпераменте, не говоря уж о знаниях. Терпелив он или нет. Добр или жесток. Выдержан или суетлив. Тот будет вводить лекарства помаленьку и ждать результата, а тот вкатит весь коктейль сразу, чтоб лишнее не торчать у постели больного. Тот в нетяжелом случае пощадит вены больного, думая о временах, когда эти вены будут необходимы, а тот сразу начнет с внутривенных вливаний.

Я не мог понять, о чем же думала Федорова на том вызове. Я понимал только, что она растерялась, боль не проходила, и Федорова бросалась в крайности. В самом деле, нельзя же одномоментно и возбуждать, и успокаивать, снижать давление и повышать его.

А она — знающий врач и, следовательно, шараханье шло не от незнания, а от растерянности. Еще и жена больного стояла рядом, покрикивала на доктора и заламывала руки. Оно и понятно — вон целую тарелку лекарств накололи, а мужу все не легче.

Жалоба была составлена очень толково, разбираться с ней приехала комиссия из областной больницы. Вина Федоровой была несомненна, и ей, а заодно и Алферову, объявили по выговору.

Федорова, конечно, была подавлена случившимся, а Алферов, похоже, выговором даже и гордился. А потому что такова уж доля начальника — отвечать за подчиненных, если даже невиновен. Что поделаешь, это уж ноша ответственности.

Я же с горечью думал, что в очередной раз оправдались мои предчувствия тертого калача: прокол у Федоровой должен был случиться, вот он и случился.

Это уж непреложный закон: если кто-то ссорится или личные счеты ставит выше счета профессионального, обязательно страдают ни в чем неповинные люди.

Уже закончились эксперименты с частыми поездками на другие станции — с этими вот призывами учиться, ведь мы же молодые, закончилось и дерганье с совместительством — Алферов давал его всем желающим.

Правда, еще несколько человек ушли — не хотели работать с Алферовым.

Последней уволилась молодая педиатр Муравьева, очень сильный врач. Она как раз мало зависела от Алферова — у нее обеспеченный муж, проживет и без совместительства. Но уволилась.

— Вы-то чего уходите? — спросил я. Горько, когда нас покидают лучшие.

— А в воздухе паленым пахнет, разве не чувствуете? Не могу я ему кланяться, — таков был довольно гордый ответ. — Я его не уважаю.

Вот так: она его не уважает, и потому увольняется. Я не мог сказать, что избыточно уважаю Алферова, но уходить не думал. Эта «Скорая помощь» моя, если я не нравлюсь Алферову, пусть увольняется он, я же здесь буду всегда.

Нет, я не очень-то его уважал, хотя и отдавал должное его бытовому уму: мне потребовались годы, чтоб с моим мнением начали считаться, Алферов же добился этого за несколько месяцев. Он, собственно, мое влияние ловко свел к нулю. Если раньше все прислушивались к моему мнению, и мои советы по лечению были как бы последней инстанцией, то теперь в таком положении оказался Алферов.

Ему уже не надо было призывать к тишине, если захочется поговорить — и так все мгновенно замолкали, и если он советовал вот в этом случае вводить то-то и то-то, все сразу соглашались.

И все-таки, думаю, я не потому мало уважал Алферова, что он оттеснил меня на задворки всеобщего внимания, надеюсь, я не такой тщеславный. Причина моего, скажу прямо, неуважения была проста: я считал его плохим заведующим. Уверен был, что со своей работой он не справляется.

К тому, что стало хуже с машинами, лекарствами и укомплектованием смен, мы помаленьку привыкли, и привычно по одежке протягивали ножки. Но хуже стало с лечением. Попросту говоря, оно стало менее грамотным. Лариса Павловна была врачом высокого класса, ее замечаний боялись, и, понятно, старались соответствовать однажды заданному уровню, теперь же сходило и посредственное лечение.

Да если напомнить, что опытные работники ушли, а пришли девочки, станет понятно, что наш уровень резко снизился. И это бросалось в глаза.

Ничего не могу с собой поделать — непрофессионалов не уважаю. Непрофессионал может быть даже хорошим, добрым человеком (в чем я, правда, сомневаюсь — он всегда чувствует свою ущербность и завидует профессионалу, следовательно, добрым он быть не может), и все равно уважать его я не могу.

Я не скрывал своего недовольства и непременно указывал на пятиминутках, что вот опять нехватка лекарств, машин, бензина. Иной раз проскакивало у меня раздражение — ну сколько же можно говорить об одном и том же, пора бы уже и делом заняться.

Вообще-то я не сомневался, что Алферов — временный заведующий. Он устраивает главврача сейчас: не требует, не дергает, дает спокойно жить. Однако безделье в нашем деле кончается особенно плохо. И когда главврача начнут беспокоить — уже сверху, — что мы плохо работаем, он сменит Алферова. Это мне было ясно. Неясно было только, какие планы нас ждут впереди.

Я всякий раз наскакивал на Алферова, он же был терпелив, не обрывал меня, не одергивал. И кто в выигрыше? Конечно, он, значит, воспитанный человек, а я все нарываюсь на скандал, ищу приключений на свою шею.

Я, значит, нападаю (при общем неодобрительном молчании), а он ласково согласится со мной, да, здесь у нас узкое место, недоработка. Но и оправдается — с талонами на бензин прозевал завгар, одну машину срочно поставили на яму, а другую отправили на село — у них сейчас горячее время, надо помочь — с лекарствами вы и сами, товарищи, виноваты — были неэкономны, лимиты кончились, потому два дня потерпите, пожалуйста.

И если учесть, что недоволен Алферовым бывал только я, то после очередного наскока оказывался, надо признаться, в глупом положении.

Алферов объяснит мне положение дел, словно я детсадник, и обязательно поблагодарит за служебное рвение, а потом всеобщее долгое молчание и насмешливый перегляд девочек — опять этот возбухает, надоело, когда же он угомонится. Они только что пальчиком не вертели у виска.

К тому же Алферов всячески выказывал справедливое отношение ко мне. Если придет благодарное письмо, он обязательно прочтет его на общем собрании и поблагодарит за ловкую работу, и призовет девочек брать с меня пример.