Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - Юрий Безсонов

Когда я был среди людей…

Каких?..

Ну симпатичных, милых…

Еще…

Когда я был спокоен… И просто в настроеньи был… Ну и…

Когда людей любил… Ну что ж?

Вот — счастье!..

Бог — Счастье… Любовь, гармония и равновесие…

{139} Дух — счастье… Оно — вне денег, власти, хлеба… Оно во мне… В моем духовном равновесии… И вне материи… Оно свободно… Оно для каждого… И путь к нему и средства. — Учение Христа.

Дни шли за днями. Все те же надписи на стенах… Хождение по камере… Окрики "Кипяток"… Потом "Обед" и "Ужин"… "Спать приготовиться"… И это все.

Неизвестность за будущее развернулась во всю свою ширь и давила всей тяжестью. Уже надорванный прежней жизнью организм через месяц потребовал питания. Остро чувствовался голод и холод.

Петля суживалась… Но тихо медленно и верно шел я к новой жизни. Я спотыкался, падал, поднимался и снова шел.

Сначала короткие промежутки душевного покоя и равновесия, и длинные периоды сознания безысходности своего положения, жажда жизненной борьбы, временами кошмарное состояние, затем, понемногу, все меньше и меньше были эти приступы упадка, и, все выше и выше поднимался мой дух, и яснее сознавал я всю мелочность жизни и моих желаний.

Я оглянулся назад, в свою прошлую жизнь. Сколько ошибок, сколько глупостей, сколько греха!

Нет, надо остановиться. Какова бы не была моя дальнейшая судьба, все равно я должен исправиться. Если я буду жив, я должен начать новую жизнь по путям, указанным Христом. Жизнь полную любви, прощения, кротости.

В моей голове рисовались картины. — Меня сошлют, я пойду санитаром в лазарет, я буду ухаживать за больными, отдавать им всю свою душу, всю любовь, все время, все деньги. Я никогда не повторю своих ошибок, не надо мне роскошной жизни, мне надо Христианское счастье. Это высшее, чего может достигнуть человек на земле.

Недавно я перечел записки из Мертвого дома Ф. М. Достоевского. Какими далеким он мне казался раньше и каким близким стал теперь. Каждая его мысль, фраза, слово — истина, душа, реальность.

"Одинокий душевно", говорит он "Я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал все до последних мелочей вдумывался в мое прошлое, судил себя один неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она {140} послала мне это уединение, без которого не состоялся бы этот суд над собой. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде. Я начертал себе программу всего будущего и положил твердо следовать ей. Во мне возродилась слепая вера, что я все это исполню, могу исполнить… Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь, в новой борьбе. Порой захватывало меня судорожное нетерпенье… Но мне больно вспоминать теперь о тогдашнем настроении души моей. Конечно все это одного только меня касается… Но я оттого и записал это, что мне кажется всякий это поймет, потому что со всяким то же самое должно случиться, если он попадете в тюрьму, на срок, в цвете лет и сил". Как мне понятно это.

Любовь?.. И вот тут начинались мои мучения.

Настоящие, действительные и самые ужасные. Вопрос являлся во всей своей силе. И оставался неразрешенным. Расстреляют, значит так хочет Бог. Но если нет. — Так туда, к ней, за границу.

И шли раскаяния, зачем я не бежал без денег, почему я не бросил этого клада, ведь я мог быть счастлив и без денег.

Смогу ли я, хватит ли у меня сил перенести всю мою любовь к женщине на любовь к людям? Могу ли я добровольно отказаться от нее? Нет никогда, только условия жизни могут меня заставить отойти от нее, но страдания от этого разрыва останутся у меня навсегда.

Вся масса, громада моих ошибок по отношению к женщине выплывала наружу. Исковеркан я был… Но ведь я всегда любил хорошо, утешал я себя. Что мне нужно было от женщины? — Безграничной любви и веры в меня. Мне нужно было, чтобы она спокойно легла мне на руки и верила, что я донесу ее хоть на край света. Мне нужно было, чтобы она была вся моя, моим кумиром, моим идолом, на который я могу молиться, который я могу любить больше себя, больше всего, но она должна быть моей вещью. Какими способами я этого добивался? — Насилием и ударами.

Прав ли я? Нет. Тысячу раз нет. Теперь я это понял, И встал вопрос. — Можно ли победить женщину добром, любовью, прощением? Я искренно и от всей души просил Бога {141} ответить мне. В моей исковерканной голове это не укладывалось. Я видел примеры такого отношения, они говорили, что нельзя.

Да. Покорить женщину любовью не только можно, но это единственный способ, дающий удовлетворение обоим. Но для этого нужно быть христианином до конца.

Что это слюнтяйство, слабость? Нет, эта высшая сила, это настоящая сила.

И как мне захотелось исправить свои ошибки, начать новую жизнь, жизнь семьи, полную любви, самопожертвования.

Могу ли я убить любовь? Задавал я себе вопрос. Ведь тогда я сразу получу свободу, ту духовную свободу, которая выше всего, которая даст мне возможность здесь, в камере, жить полной жизнью духа, свободу, при которой не страшны ни расстрел, ни самые тяжелые условия жизни.

Нет, не могу. Любовь к ней живет в душе моей и зовет меня к жизни и только Бог — Судьба может нас разделить.

Месяца через полтора после первого допроса, Ланге вызвал меня снова.

Он знал когда это нужно сделать. — Голод давал себя чувствовать. В эти моменты нужно брать арестанта.

"Здравствуйте, Юрий Дмитриевич", приветствовал он меня, здороваясь за руку. "Так вы не скажете где вы скрывались в Петрограде?

"Я даю вам честное слово", прибавил он тоном идущим прямо из души, "что все это останется между нами".

В эти минуты он был великолепен. Искренность его была неподдельна и наверное многие попадались на такие удочки.

— "Я этого сказать не могу". Скромно, не вызывающе, но твердо ответил я.

"Ну вот прочтите и подпишите". И он подвинул ко мне два бланка.

На одном из них я прочел: "Коллегия Г. П. У., рассмотрев следственный матерьял и допросив называющего себя Бессоновым — признала необходимым содержать его под стражей в Особом ярусе Дома Предварительного Заключения. под кличкой "Неизвестный № 11"…

{142} И на другом: "… Бессонов обвиняется в том, что будучи сослан в Сибирь, бежал оттуда и по прибытии в Петроград, принял участие в контрреволюционной деятельности, направленной против Советской власти, в направлении помощи международной буржуазии и, будучи вызван на допрос от показаний по существу дела отказался, мотивируя свой отказ нежеланием выдавать связанных с ними лиц".

Клубок запутан. Я занимался контрреволюцией и у меня сообщники!

Мы разошлись также мило, как и встретились.

В третий мой визит к нему картина наших "отношений" резко изменилась.

"Я кончаю ваше дело, выезжаю в Москву для доклада и даю вам честное слово, что если вы не сообщите вашего места жительства, вы будете расстреляны. Если хотите, я вам пришлю в камеру веревку, можете повеситься".

И опять его честное слово и его слова дышали искренностью. И несмотря на то, что я знал, что он лжет, что для того, чтобы меня расстрелять, нужны мои же показания против меня, его слова все таки на меня действовали.

Он злобствовал. Карьера его как следователя, который может создать какое угодно дело путем получения от следственного любых показаний колебалась.

"Из Особого яруса я вас выпущу только на Артиллерийский полигон", прибавил он злобно.

Я знал, что он намекает на расстрел, но я не выдержал и, сыграв в наивного, спросил — что это такое?

Глаза его изменились и стали какими то особенно холодными. С такими глазами он вероятно расстреливал людей.

"Узнаете. В камеру". Отрезал он.

Обещание свое он не сдержал, веревку не прислал и я продолжал сидеть.

Не топили. На дворе было холодно. Голод становился все острее и острее.

Трудно оставаться один на один с этим противником. Нечем, кроме мысли же, отвлечь от него мысль. Даже книги нет. Ходьба по камере, перестукивание и окно — вот развлечения. Последних двух способов я избегал, они меня вовлекали в жизнь, а этого я не хотел.

{143} Но полное и постоянное одиночество начало на меня действовать. Как мне не хотелось уйти от жизни, все таки жажда общения с людьми, жажда поделиться с кем-нибудь своими мыслями, говорить и слышать поднималась во мне все выше и выше. Тяжело полное одиночество.

Силы мои падали. Я с трудом вставал на уборную, чтобы посмотреть в окно.

Духовно же я дошел до того, что почти сплошь у меня было радостное, спокойное состояние. Только часа на два в день, обыкновенно между обедом и ужином я как то входил в жизнь. Поднималась тоска. Вспоминалось прошлое. Хотелось будущего. Я молился и помогало. Бывали дни хуже. Бывали совсем радостные. И очень редко, но бывало почти отчаяние, и оно меня захватило перед событием, когда Бог облегчил мне мое положение.