Шлюпка - Шарлотта Роган

Я отвечала то «да», то «нет», смотря по обстоятельствам, но почти никогда ее не обманывала.

— И что это значит? — не отставала она. — Запад в какой стороне?

Опираясь на свои скудные знания о нашем местонахождении, я сообщала ей неутешительные факты. «Это значит, что нас сносит обратно, в сторону Англии», — говорила я на первых порах, когда мы всеми силами старались не сбиться с курса. «Надейся на лучшее, — добавляла я. — Если нас прибьет к берегу, ты сможешь купить себе новое подвенечное платье». А Ханна между тем говорила так: «Это как качели, Мэри-Энн. Ветер то в одну сторону подует, то в другую».

Сейчас нас просили сделать нелегкий выбор относительно виновности Харди, а потом вынести приговор, но я повернула дело так, будто все упиралось в нерешительность Мэри-Энн.

— Ладно, прекрати, — сказала я. — Это не игрушки, Мэри-Энн. Уж извини, если оба варианта тебе не по нраву, но Харди определенно представляет для нас опасность. Он утратил и свой авторитет, и способность принимать разумные решения. Либо мы выбросим его за борт, либо сами утонем, вот и все.

Еще не договорив, я усомнилась в справедливости этих слов. В тот момент у меня, честное слово, не было однозначного мнения; нет его и сейчас. В то утро, глядя на мистера Харди, я невольно вспоминала сверхчеловека, каким он предстал перед нами в первые дни. Если в нем и осталось теперь нечто богоподобное, он уже принял обличье простого смертного, а все мы знаем, что ждет таких богов. Возможно, он изменился; возможно, изменились мы сами; а возможно, изменились только обстоятельства, которые требовали новых действий. Зато миссис Грант, независимо ни от чего, лишь укрепила свои позиции, оставшись твердой, выносливой, бесконечно деятельной. Впрочем, мне предстояло оценить не только эти две фигуры, но и преобладающие настроения; обрушивая на Мэри-Энн первое, что приходило на ум, я исподволь вглядывалась в окружавших меня людей и пыталась по лицам угадать их мысли.

Могла ли я знать наперед, как распределятся голоса? Получилось так, что Мэри-Энн призвали к ответу до меня. Этого следовало ожидать, если, конечно, сидеть за письменным столом и анализировать обстановку: заступая на дежурство по составленному мистером Харди графику или раздавая питьевую воду, мы всегда двигались от его места на корме по часовой стрелке, а потом зигзагом охватывали ряды сидений, один за другим; само собой разумелось, что и сейчас будет соблюдаться тот же порядок, вследствие чего сидевшей справа от меня Мэри-Энн придется высказаться первой из нас двоих. Конечно, главенство мистера Харди осталось в прошлом, теперь у нас верховодила миссис Грант, и никто бы не поручился, что она станет придерживаться той же схемы; будь у меня возможность не раз и не два обдумать эту ситуацию — хотя ослабленный мозг едва ли на такое способен, — вывод звучал бы следующим образом: привычный ход вещей был только на руку миссис Грант, потому что у всех создавалась иллюзия, будто мы просто-напросто выполняем неизбежное рутинное дело.

Итак, Мэри-Энн пришлось высказать свое мнение до меня. После всего, что я ей наговорила (а я еще добавила: «О себе не думай. Вспомни своего Роберта. Подумай о нас — обо всех. Но если непременно хочешь думать о себе, вообрази, как ты барахтаешься в черной воде, бессмысленно пытаясь продлить себе жизнь на минуту-другую — не потому, что из этого выйдет толк, а потому, что любое животное противится смерти»), Мэри-Энн, пряча лицо, жалобно шепнула: «Я не животное», а потом подняла руку и кивнула в знак согласия.

Настал мой черед. Мэри-Энн по-прежнему закрывала глаза сжатыми кулачками. Волосы неряшливыми прядями спадали ей на лицо. Исход голосования был уже ясен, и, когда миссис Грант с Ханной начали сверлить меня глазами, я пробормотала: «Воздерживаюсь. Мой голос ничего не решает. Делайте что хотите». Не знаю, расслышал ли это мистер Харди, но я помотала головой, чтобы с его места могло показаться, будто я голосовала против. Во мне еще теплились какие-то обязательства по отношению к тому, кто вел нас за собой, по отношению к мужчинам вообще и, конечно, к Богу, который всегда виделся мне в мужском обличье; сейчас этот образ как-то расплывался, по собственной прихоти вздымался из пучины и грозился нас утопить, но до поры до времени по той же прихоти поддерживал в нас жизнь и только пугал.

Ханна что-то прошипела себе под нос. Ее мертвецкое лицо скривилось. Через всю щеку тянулся красный, свежий порез. Слов я не разобрала, но по сей день у меня перед глазами стоят ее губы, которые растрескались и кровоточили, словно на месте рта у нее тоже появилась резаная рана. «Трусиха», — послышалось мне, но миссис Грант остановила ее прикосновением руки, на миг устремив в мою сторону свои непроницаемые глаза, и я как-то успокоилась, потому что в некотором роде подпала под ее власть. Такой уж у нее был дар — изображать понимание. На других женщин это действовало еще сильнее, чем на меня. Они отвечали ей преданными взглядами, а некоторые, осмелев, свысока посматривали на мистера Харди.

Кроме нас с Аней, все женщины, включая итальянок, которые подняли руки и запричитали, хотя никто не понял, дошла ли до них суть вопроса, высказались за расправу над мистером Харди, тогда как все мужчины требовали сохранить ему жизнь. У меня до сих пор нет уверенности, как проголосовала бы я сама при необходимости сделать сознательный выбор. Украдкой я покосилась на мистера Харди. Наткнувшись на его пристальный, злобный взгляд, я уже готова была послать всех их к черту — каждую женщину и каждого мужчину, каждое жалкое человеческое существо.

Повторяю: мы обессилели. Даже мне трудно вспоминать, что тогда происходило, а ведь я при сем присутствовала. Судейские крючкотворы, похоже, вообще не способны осмыслить наши обстоятельства — где уж им? Единственное, что я ставлю им в вину: они отказывались понять, что не способны это осмыслить. Мои видения резонируют, отдаются эхом. Первоначальные образы сливаются с последующими картинами, чередуясь с красно-желтыми всполохами света; лица и силуэты расплываются; солнечные блики на воде тускнеют.

— Решение принято, — объявила миссис Грант.

Вид итальянок выдавал нетерпение и полное отсутствие мыслей; можно было подумать, им открылся путь к спасению. Мэри-Энн тонко всхлипывала у меня под боком и содрогалась от сдавленных рыданий. Во мне всколыхнулась ненависть.

— Прекрати! — вскричала я. — Сколько можно ныть? И так в ушах ветер воет!

Но безысходность тут же захлестнула меня зеленой волной; я обняла Мэри-Энн, и мы прильнули друг к дружке: ее спутанные светлые пряди упали мне на щеку, а мои — темные и точно такие же спутанные — закрыли ее лицо.

Значит, мистера Харди приговорили к смерти. Дело было за малым — вытащить его из шлюпки. Он сжался на задней банке: ни дать ни взять — одичавший пес, который скалит желтые зубы и кусает воздух.

— А ну возьми меня, кто смел, возьми! — пролаял он, и, если бы решение нужно было принимать в этот момент, я бы возвысила голос и прокричала: «Умри, паршивый зверь!»

Харди подобрался к анкерку и прикрылся им, как щитом. Прокравшись вперед, Ханна попыталась вырвать бочонок у него из рук, но не тут-то было. Харди выставил его перед собой с явным намерением нанести удар, но поврежденная рука не слушалась, а сам он от слабости повалился спиной на борт.

— Грейс! Мэри-Энн! — всполошилась миссис Грант. — Помогите Ханне!

До сих пор не могу понять, с какой стати ее выбор остановился на мне, но она смерила меня оценивающим взглядом и вполголоса повторила мое имя, словно не сомневалась в моей преданности. Я оказалась единственной, кто воздержался при голосовании; наверное, она решила связать и меня круговой порукой, чтобы я заявила о себе не словом, а делом. Ее аметистовые глаза нацелились на нас, как два цветных буравчика, и я поплелась вслед за Ханной, по щиколотку в перекатывающейся морской воде, где до сих пор плавали сохраняемые ради костного мозга птичьи косточки вперемешку с редкими перьями и последними ошметками протухшего мяса. Зажмурившись, я сделала попытку разобраться в своих мыслях. Теперь, когда под боком не было Мэри-Энн, меня пронизывал холод. Мистер Харди приговаривал:

— А ну подходи! Посмотрим, кто кого!

Ханна кричала:

— Безумец! Он всех нас перебьет! Надо защищаться! Хватайте его!

Я открыла глаза — даже не для того, чтобы сохранить равновесие, а для того, чтобы не подвергать себя риску. Надумай мистер Харди посмотреть мне прямо в лицо, окликнуть меня по имени или как-то иначе обнаружить узнавание, я бы, наверное, опустилась на банку рядом с Гретой, чтобы не двинуться дальше ни на шаг. Но в лицо мне смотрела Ханна, а по имени окликала миссис Грант, да еще тихонько подначивала. Продвигаясь вперед, я то и дело сгибалась и придерживалась за плечи пассажиров, чтобы не рухнуть на дно раскачивающейся шлюпки, а в ушах пульсировали вопли итальянок, причитавших сзади. В какой-то момент я привалилась к полковнику, который вжался в банку, словно боясь разоблачения. Боковым зрением я увидела трепет чего-то большого и черного. Не иначе как это ангел смерти, подумала я, силясь понять, за кем из нас он явился. Но стоило мистеру Харди броситься на Ханну, как ангел обернулся одной из итальянок, которая размахивала птичьим крылышком, метя Харди в глаз. Если ничего не путаю, я окликнула мистера Харди, чтобы привести его в чувство. Но он, похоже, перестал понимать человеческую речь и только скользил по мне слепыми зрачками-камешками.