Он снова здесь - Тимур Вермеш

– Это скрытая камера?

На что я отвечал:

– Да нет же, уважаемая госпожа. Камера вот здесь, видите? – И указывал на аппарат для записи и на съемочных товарищей.

Я разъяснял все снисходительно и терпеливо, потому что техническая понятливость у женщин – это дело особенное. Когда все прояснялось, я задавал даме вопрос, часто ли она бывает в данной местности.

– Тогда вы, наверное, уже обращали внимание на этих водителей?

– Да-а-а… – ответила очередная женщина. – А что?

– Согласитесь ли вы, что, учитывая поведение многочисленных водителей, приходится опасаться за детей, которые тут играют?

– Э-э-э, ну как бы да, но… А к чему вы клоните?

– Говорите спокойно о своих опасениях, госпожа фольксгеноссе!

– Стоп! Я вам не фольксгеноссе! Но раз уж вы об этом заговорили… Да, я порой злюсь, когда хожу тут с детьми….

– И почему же свободно избранное правительство не введет более жесткие штрафы против таких лихачей?

– Не знаю…

– Мы это изменим! Ради Германии. Вы и я! Какие штрафы вы бы потребовали?

– Какие штрафы я требую?

– Считаете ли вы, что существующих штрафов хватает?

– Я точно и не знаю…

– Или их взимают без надлежащей строгости?

– Нет-нет, я, пожалуй, этого не хочу.

– Как же так? А дети?

– Да… все и так в порядке. Так, как есть. Я со всем согласна!

Это случалось часто. Складывалось впечатление, будто в этом якобы свободном режиме царила атмосфера страха. Невинная простая женщина из народа не решалась открыто говорить в моем присутствии, когда я подходил к ней в скромной форме солдата. Я был потрясен. Таковы были три четверти всех случаев. Четверть опрашиваемых людей отвечали:

– Вы тут теперь дежурите? Ну наконец кто-то за это взялся! Какое свинство! Им всем место в тюрьме!

– Значит, вы выступаете за каторгу?

– Как минимум!

– Я полагаю, смертной казни больше не существует…

– К сожалению!

По такому же принципу я бичевал все, что видел своими глазами или о чем черпал информацию из периодических изданий: отравленные продукты питания, водителей, разговаривающих за рулем по переносному телефону, варварскую традицию охоты и прочее. И самое ошеломляющее: люди или требовали драконовских мер, или, что случалось гораздо более часто, не решались говорить в открытую. Особенно наглядно это продемонстрировал один случай. Немалая группа людей собралась в пешеходном центре, чтобы критиковать правительство. Ввиду того, что наиболее простое решение, а именно создание погромотрядов, в настоящее время никому, видимо, не приходило в голову, они соорудили нечто вроде рыночного лотка для сбора подписей, дабы воспрепятствовать впечатляющему числу абортов в Германии – сто тысяч ежегодно. Само собой разумеется, что я тоже не могу смириться с подобным массовым убийством немецкой крови, любой кретин сразу увидит, что при 50-процентной возможности рождения мальчиков это приведет в среднесрочной перспективе к потере трех дивизий. Если не четырех. И тем не менее в моем присутствии все эти смелые, порядочные люди внезапно утратили способность отстаивать свои убеждения, а вскоре после нашего появления мероприятие полностью прервалось.

– И что вы на это скажете? – спросил я Броннера. – Этих бедных людей словно подменили. Вот вам и так называемая свобода слова.

– С ума сойти, – поразился Броннер. – Это получилось еще лучше, чем эпизод с собачниками, которые против обязательных поводков!

– Нет, – возразил я, – вы неправильно поняли. Собачники совсем не похожи на этих порядочных, но разбежавшихся от нас людей. Там же были одни евреи. Вы заметили у них звезды? Они сразу поняли, с кем имеют дело.

– Да какие же евреи, – не согласился Броннер. – На звездах ведь написано не “еврей”, а “пес”.

– Это типично для еврея, – разъяснил я ему. – Вечно сеет раздор и смятение. И на огне нашей растерянности варит свою мерзкую отраву.

– Но это же… – запыхтел Броннер, а потом рассмеялся. – Вы действительно невероятный человек!

– Знаю, – сказал я. – Пришла ли, кстати, форма для ваших операторов? Движение должно выступать единым фронтом!

В кинокомпании наши разоблачения вызвали восхищение.

– Да вы даже священника превратите в атеиста, – рассмеялась дама Беллини, просматривая материал.

– Хотелось бы в это верить, однако я предпринимал уже масштабные попытки такого рода, – припомнил я. – От большинства этих священников не добьешься результата даже лагерным заключением.

Уже через две недели после моей премьеры у Визгюра такие репортажи стали частью передачи – вместе с пламенной речью, которую я произносил по завершении. Четыре недели спустя добавился еще один сюжет. По сути, это было как в начале двадцатых. С одной лишь разницей, что в тот раз я прибрал к рукам партию.

А в этот раз телепрограмму.

Кстати говоря, я оказался прав с моей оценкой касательно этого Визгюра. Он действительно с ощутимой неприязнью следил, как я завоевывал все больше внимания и власти в его передаче, как все отчетливее проступала моя натура фюрера. Тем не менее он никак не препятствовал такому развитию событий. Нельзя сказать, будто он полностью подстраивался, но протесты ограничивались жалкими закулисными причитаниями и жалобами ответственным лицам.

Я бы на его месте все поставил на карту, я бы с самого начала воспротивился любому вмешательству и на первое же чужое выступление ответил полным прекращением работы на канале, и мне не было бы никакого дела до контрактов. Но сей Визгюр, как и следовало ожидать, отчаянно цеплялся за свои жалкие достижения, за сомнительную славу, за место в передаче, как будто то были его награды. Сей Визгюр никогда не согласился бы на неудачу ради своих убеждений, никогда не пошел бы ради них в каземат.

С другой-то стороны, какие убеждения у него вообще могли быть? Что он имел за душой, кроме сомнительного происхождения да пустопорожней хвастливой болтовни? Мне-то, конечно, было легче – за мной стояло будущее Германии. Не говоря о Железном кресте. Или нагрудном знаке “За ранение”, доказывающем, что я пожертвовал кровь для Германии. А чем пожертвовал Визгюр?

Я вовсе не ожидаю обязательно золотого нагрудного знака[49]. Да и откуда его достать без войны? Впрочем, если бы он и имел такой знак, то вряд ли был бы пригоден для развлекательной передачи. От людей, обладающих сей редкой и высокой наградой, при ближайшем рассмотрении остается не так уж и много. Это коренится в жестокой природе вещей. Люди, травмированные на фронте пять или более раз штыком, гранатой, газом, люди со стеклянными глазами, или искусственными руками, или криво сросшимся ртом (в том случае, если нижняя челюсть вообще сохранилась) – все это, разумеется, люди не той породы, из которой судьба выращивает для нас лучших юмористов. И хотя определенная ожесточенность вполне простительна в их положении, но фюрер обязан рассматривать проблему всесторонне. Вот в зрительном зале сидят люди в хорошем расположении духа, они нарядились, хотят расслабиться после тяжелого рабочего дня на шрапнельной фабрике или авиаверфи, а может, после долгой ночной бомбардировки, и я вполне понимаю, что население ждет от хорошего комедианта вовсе не двух ампутированных голеней, а чего-то совсем другого. Приходится со всей определенностью заявить: уж лучше быть вмиг разорванным гранатой на фронте, чем носить нагрудный знак “За ранение” и служить паяцем в тылу.

В принципе, сразу было видно, что не только мировоззрение Визгюра не сочетаемо с национал-социализмом, но и что он вообще не обладает никаким мировоззрением. А без стойкого мировоззрения у человека, само собой разумеется, нет ни малейшего шанса в современной индустрии развлечений, а впредь не будет и права на существование, прочее же урегулирует история.

Или рейтинг.

Глава XVIII

Фюрер – ничто без своего народа. То есть, конечно, фюрер чем-то является и без народа, но в таком случае не видно, что он такое. Это легко объяснить любому здравомыслящему человеку на примере: если посадить куда-нибудь Моцарта, но не дать ему рояля, то никто и не заметит, что он гений. Он уже не будет вундеркиндом, который выступает на пару с сестрой. Ладно, у нее еще может быть скрипка, но если забрать и скрипку, то что получится? Два ребенка, читающие стишки на зальцбургском диалекте или прочие банальные прелести, но кому это интересно, такого добра полно под Рождество в любой гостиной. Так вот, скрипка фюрера – это народ.

И его соратники.

Я уже предчувствую возражение скептиков, болтливых всезнаек: мол, нельзя одновременно играть на двух скрипках. Вот вам еще один пример, сколько эти люди понимают в реальности. Не может быть того, чего быть не должно[50]. Но ведь именно так и есть! И как раз на этом сломалось бессчетное количество очень даже великих вождей! Взять, к примеру, Наполеона. Гений, никаких вопросов. Но исключительно на военной “скрипке”. Потерпел неудачу из-за соратников. И про любого гения уместен вопрос: каких соратников он себе выбирает? Например, Фридрих Великий – у него был генерал Курт Кристоф фон Шверин, подстреленный в бою за отечество, верхом на коне и со знаменем в руке. Или Ганс Карл фон Винтерфельд, в 1757 году сражен смертоносными ударами сабель. Вот это соратники! А кто у Наполеона?