Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Над похмельем стояла прохладная синева небес. За сараями и заборами — стоило только выйти к реке — открывались пространства земли, которую только чувство и только высокое чувство могло охватить всю — так земля была велика.
Не это ли высокое чувство и есть то большое и доброе существо, что живет в каждом русском? Оно живет в нас и ничем себя не обнаруживает до поры. Мы и водку пьем, и обижаем друг друга, и показываем кому-то кузькину мать. Но вдруг повеет однажды чувством Родины, и прочь мелочность, вон из души! Как будто солнце поднимется заново. И станет удивительно как просторно, удивительно как высоко! О Россия!
После первых дней мая Люба принесла с собой в школу покой. Было замечено, что в церковь Люба не ходила. На педсовете Вера Владимировна светилась от внутреннего торжества. Все же она дождалась, когда явится Карякин, и только после того сообщила об успехе не его, Карякина, либерализма, а ее, Веры Владимировны, твердых принципов. Карякин, который впадал то в мальчишество, то в мудрость, как раз переживал в это время период мудрости — он молчал. Он строил шалаш из спичек, а Вера Владимировна тем временем развивала мысль. Она призывала искоренить отдельные имеющиеся недостатки. Вера Владимировна говорила о высокой требовательности, о жесткости, о непримиримости и о чем-то еще таком же важном. На Любу опять было указано как на позитивный пример. Была религиозная девочка Люба Иванова. Но вот проявили педагогическую твердость. И что же? Девочка неузнаваема, в церковь ходить перестала. А если бы плюс к тому еще лекцию организовать? Религию и вовсе можно бы было изжить…
Все дружно поддержали Веру Владимировну, стали говорить, что да, лекция — очень ценное предложение. Следует как можно скорей на это откликнуться. И опять, как на позитивный пример, указали на Любу.
А она между тем Веру Владимировну подвела. На второй день учительница пения видела Любу выходящей из церкви. Учительница не сказала об этом, дабы не разрушать стройной теории Веры Владимировны и не вводить ее в конфуз. Но на следующий день Люба опять была в церкви. И опять, когда она вышла оттуда, как на грех проходила мимо учительница пения — на этот раз вместе с самой Верой Владимировной.
Люба и на четвертый день ходила в церковь.
На паперти стояли нищие, Дарья с Алевтиной стояли тоже. Люба прошла мимо них, остановилась в притворе и попыталась глянуть поверх голов, поднявшись на носки. Службу вел отец Кирилл. На нем были парчовая риза и шитая золотом епитрахиль. Цыганская шевелюра его казалась еще более дикой, зычный голос усиливался сводом храма и исходил как бы не от него самого, а сверху.
Люба вышла назад, на паперть. Подумав, она вошла затем в церковный двор. Тут она встала на широкий карниз, дотянулась до решетчатого окна и заглянула в алтарь. Там тоже горели свечи, блестела позолота, слышен был хор. Но никого не было.
— А вот тебе!
Кто-то ударил ее ладонью по ягодицам. Люба мгновенно обернулась и ловко, со всего маха, влепила в ответ пощечину. Оказалось, чести сей удостоился дьячок Филька, с большим кадыком, губастый и носатый верзила. Помедлив не больше секунды, чтобы только понять, кто перед ней, Люба развернулась и влепила ему еще одну такую же увесистую — слева. После этого она спрыгнула вниз.
— Мне нужен Александр Григорьевич.
Дьячок ошалело моргал. Вышел он на минутку по надобности. С Любой он хотел пошутить, да и только. Пошути вот с такой!
— Дура, вот дура! — зашлепал губами дьячок. — Нету его. Дома он. Дерется, а? Ты чего дерешься?
Забыв про надобность, он ушел. Люба на него не взглянула.
2
Дома он…
Домой к отцу Александру Люба пойти не могла. Не скажет же она, что пришла на него посмотреть. Всего несколько дней назад Люба была так покойна! «Увижу его — хорошо. Не увижу — что за беда? Знать бы только, что он есть». Так могла она рассудить еще в понедельник. Сегодня был четверг.
Не осталось уже никакого покоя. Люба вспоминала, когда она видела его последний раз. Она высчитывала дни, часы и была в этих расчетах мелочна, как маленькая обиженная женщина. Вспоминая подробности встречи, она возводила в степень всякую подробность. Всякую мелочь она увеличивала до значительности и была крупна в этом, как ваятель.
В пятницу Люба пошла в школу не обычным путем, через двор горкомхоза, а в обход по Чкаловской, чтобы пройти таким образом мимо дома, где он жил. Сердце ее бешено колотилось, будто Люба шла этот дом сжечь. Если они встретятся, она скажет ему что-нибудь веселое. Или лучше сказать безразличное что-нибудь! А вдруг он пройдет мимо?
Случилось ни так и ни этак: отец Александр не встретился. Проходя мимо, Люба увидела его в окне. Он стоял посреди комнаты, а перед ним вполоборота к окну стояла женщина. Отец Александр говорил что-то, и что-то изображал при этом, и еще как бы декламировал, не то пел. Женщину Люба не разглядела. Она запомнила только красную сумку на подоконнике — вот и все.
Идти в школу было уже бессмысленно: просидела бы все уроки, глядя в окно. Люба пошла домой.
Что за напасть — сомнение! Да и в чем сомнение? Ну, пусть женщина. Что же из этого должно следовать? Но Люба не могла успокоиться. Красная сумка… У кого есть такая? Люба не помнила. Разузнать как-нибудь, решила она.
Но пока Люба шла, четыре женщины встретились ей с такими сумками. Она не знала, что эти сумки «выбросили». Продавали бы их обыкновенным образом, задача была бы легче. Но поскольку партию красных сумок «выбросили», все женщины в городе ходили с красными сумками.
3
В школу Люба не пошла и на другой день, в субботу. К вечеру явилась Сима Пулемет.
Дарья, увидя ее в окно, перестала считать медяки.
Она кинулась ссыпать их в чулок, да уронила суматохе, полезла под лавку собирать. Алевтина варила на керогазе требуху. Старуха хотела убавить огонь, да не убавила, а сделала еще жарче. Требуха дружно вскипела и поднялась.
— Здравствуйте, — сказала Сима, войдя. — Люба дома?
Еще стоя на четвереньках, Дарья заулыбалась, сделав вид, что начхать, мол, ей на рассыпанные медяки. Алевтина заулыбалась тоже. Она предоставила требухе свободно изливаться через край, а сама поспешила из
