Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

Конрад фон Вельхаген, следовавший сразу же за братьями с мечом на плече, как велел устав Ордена, сокрушаясь, что тем грешит, мыслил о том, как, очистившись исповедью, упадет святому мужу в ноги со смиреннейшею мольбою — заступиться перед вышними Ливонского братства за него, покинутого воина, прислать долгожданный выкуп. Уж он, брат Конрад, отслужит святой церкви благую помощь ее и молитвою, и кровью, если потребуется, своею, всей до капли.

Сам святой муж тоже нес, вместе с ковчежцем, в замок братьев свои упорные думы — здесь ли, в Леричах, то лицо, которое он, смиренный слуга божий, с таким упорным прилежанием разыскивает по всем крепостям и градам вдоль Черного моря и прилегающих областей? Полный экстатического элея, взгляд аббата тем не менее цепко обшаривал толпу: здесь ли он, искомый, которого, верил монах, он должен узнать по вышнему наитию, с первого взгляда. Вот всплыл, будто из минувших лет, благолепный лик мессера Антонио. Взгляд аббата, не задерживаясь, скользнул далее, а мысль возрадовалась: вот кто здесь объявился, нежданный, сам господь послал. Но главный предмет его поисков, — здесь он, или бегает где — то?

Шествие приближалось к цели, когда из — за рядов встречающих с радостным воем выкатилось уже виденное Тудором нелепое и страшное существо. Раб Чьомортани, обливаясь слезами, пал перед отцом Руффино во прах, обнимал и лобызал ноги доминиканца, захлебывался счастливым скулежом. Аббат застыл на месте, не меняя выражения лица. Но сбоку уже спешили дюжие ратники, оттащившие тут же в сторону, как мешок тряпья, воющего раба. Пьетро морщился в великой досаде. Бесполезный покамест раб до сих пор в Леричах только даром ел хлеб, никого не успев еще ни казнить, ни на дыбу вздернуть. Если надо, впрочем, любой наемник кого угодно иссечет или повесит, не моргнув. Палач только хранил ключи от тюрьмы. Но Пьетро основывал новую державу, потому и держал бездельника Чьомортани в Леричах: что за государство без ката! Откуда, однако, мерзкий палач знал святого мужа, которому пал в ноги, какие совместные воспоминания объединяли этих двоих?

Но вот вступила, наконец вступила во храм Сенарега святая, бесценная реликвия! Возгорелись во храме нимбы бесчисленных свечей, вознеслись молитвы. И запел торжественно, настраиваясь на ходу, грубоголосый, стараниями Конрада обученный хор ратников и замковых прачек, возвещая, что состоялось малое открытие часовни и доступна она с того часа для всех. Великое, главное освящение будет отпраздновано позднее, после торжественного молебна, и сопровождено проповедью.

Потом началась выгрузка всего, что привезла в Леричи галея. Слуги, моряки и ратники на больших челнах везли к берегу, а потом волокли к замку малые кулеврины[50], порох, ядра, пищали, мечи, алебарды, откованные в Каффе, крепкие арбалеты, пучки дротиков и стрел. Для хозяев привезены были вина, пряности, благовония, тонкие одежды, несколько зеркал, для хозяйства — сосуды, кухонная утварь, полотна, ковры. Сгрузили свинец, краски, дверные петли, засовы, запоры, оконные толстые стекла, ковальное железо. Доставили по складам и товары для торга и обмена со здешними дикарями — оружие, красно выделанные шишаки, перья для шеломов, плети для рабьих спин, сукна, шелка, брокарт[51], парчу, чеканные сосуды, венецийский хрусталь и многое иное, способное прельстить не только кочевых ханов, но и польских, и литовских панов, и московских да молдавских бояр и боярчат.

Потом стали грузить корабль. Понесли на него мешки с хлебом, бадьи с медом, огромные круги свечного воска, сало, множество кож, льняную пряжу и полотно, а главное — бережно укутанные в тонкую ткань куны и соболи — драгоценные связки пушнины, золото севера и Поля.

Пока таскали товары, в замке вершил дела, для которых прибыл старый каффинский нотариус. Мессер Никколо составил и скрепил подписями свидетелей много важных бумаг, среди которых, под гербом Генуэзской республики, — акт о вступлении ее честных граждан во владение участком земли, отданным им Великим княжеством Литовским, акт о владении замком со всеми постройками, завещания старших братьев — мало ли что могло случиться с ними здесь!

Благословив немедля отплывавших отца и сына — галейное время дорого, — отец Руффино отклонил предложение отдохнуть перед великой мессой в отведённой ему лучшей комнате донжона и поднялся на вершину сторожевой башни. Отсюда патеру были хорошо видны выросшие за его отсутствие надежные укрепления, служебные постройки и жилье, отправляющийся корабль. Не Каффа еще, далеко не Каффа, но дайте срок!

В первый раз, несмелым теноровым ударом, колокол новой часовни позвал жителей замка к молитве. Отец Руффино еще раз окинул довольным взглядом созданное его стараниями каменное гнездо и стал спускаться по крутой лесенке вниз.

2

Отзвучал торжественный, с особым величием гремевший среди здешних пустынь «Tе, Dei, laudem!»[52]

Отец Руффино, сняв расшитый золотом стихарь, поднялся на кафедру и обвел вдохновенным взором присутствующих. Здесь были католики, православные, даже мусульмане. Но обращался патер прежде к своей временной пастве — правоверным сынам и дщерям апостолической церкви римского святого закона. От семени, которое пастырь заронит в души своих овец, зависело много из того, что замыслил он сотворить.

— Я расскажу вам, дети мои, печальную, но поучительную, не выдуманную притчу, — чуть склонясь к верующим, начал монах. — О том, что случилось в блаженной памяти годы завоевания святого гроба истинного господа нашего Иисуса Христа. Несколько святых воинов христовых, иночествующих рыцарей из ордена святого Иоанна, после взятия крестоносными войсками Иерусалима продвинулось на самую границу нового христианского королевства, за пределы святых земель. Здесь, среди скалистых гор на краю дикой пустыни, братья — рыцари и их оруженосцы — послушники построили крепкий замок, оплот Иерусалимской державы против неверных мусульман.

«Точно так же, как братья — фряги — свой замок на этой земле, — отметил Тудор, пока монах делал выразительную паузу. — Притча вправду поучительна для братьев с челядью».

— Поначалу все было хорошо, — продолжал святой муж — Христовы воины жили дружно, молились истово, сражались с врагами веры победоносно. Набеги неверных варваров, — аббат раскинул руки, будто обнял все огромное Поле, — набеги жестоких мучителей христиан один за другим разбивались о замок рыцарей. Но диавол, конечно, не оставлял своих козней, не терял надежды сей оплот веры сокрушить и развеять во прах.

«Я слышал, слышал уже этот голос, — мучительно вспоминал между тем мессер Антонио, прислонившийся к дальней колонне нефа. Но где и когда?»

— Скажу вам, дети, — молвил доминиканец с сокрушенным ликом, — скажу вам, что мечи и стрелы неверных для наших рыцарей не были единственною опасностью. Быстрые всадники мусульманских отрядов держали под угрозой дороги, по которым в замок доставляли необходимые припасы. Порой воинам — инокам не хватало и хлеба. Но более всего скорбели братья, когда выходили у них иные запасы, потребные для господней службы, — вино для причастия и масло для лампад. О свечах, сыны и дщери мои, — вещал монах, — в тех пустынных краях не приходилось и помышлять, воск в тех пустынях был очень дорог и доставлялся редко. И в замке рыцарей — иоаннитов воцарялись уныние и скорбь, когда пред статуями божьей матери и святых, пред самим ликом божиим и святым крестом угасали блаженные огоньки, и силы тьмы, казалось, осмеливались высовывать бесовские свои рожи из дальних углов скромного храма, воздвигнутого мужественными братьями на той негостеприимной земле.

«А ксендз силен! — подумал Бердыш, знавший толк в божьей службе. — Искусен от притчи к делу подводить, от чертей — к супостатам. Когда ж и до нас дойдет?»

— И вот, — поднял руку аббат, — один из верных оруженосцев наших рыцарей, охотясь среди скал, нашел странное темное масло и принес его братьям. Запахом мнимый елей сей был мерзок, но погруженный в него фитиль горел светло, словно в лучшем оливковом масле Галилеи. Возрадовались добрые братья и верные их послушники, стали наливать найденную оным воином густую жидкость в свои лампадарии, зажгли ее пред святыми ликами, пред животворным крестом, во храме своем и кельях. И стали жечь они каждодневно пред образом божиим то темное подобие масла, сочащееся из песков и скал. И не ведали, что извергнуто оно землею по велению диавола, что сие — коварный дар преисподней, подсунутый врагом человеческим на погибель им.

Тудор следил за тем, как, по ходу речи, преображается лик монаха. В глазах все чаще зажигались зловещие огоньки, черты становились все более острыми, все более хищным — оскал. О ком говорил ксендз, поминая дьявола? О лютом враге или давнем приятеле и пособнике?