Нераскаявшаяся - Анн Бренон

Вдова Пикьер в присутствии пастуха все пыталась проявлять дружелюбие и даже некоторую сдержанность в тоне указаний, которые давала своей невестке. Однако Пейре видел, что каждый раз, когда тучная Эрмессенда обращалась к Гильельме, та ничего не отвечала, но ее губы так дрожали, а ноздри так красноречиво раздувались, словно она ожидала худшего. Она беспрекословно исполняла все, что ей говорили — убирала посуду или зажигала калель. Бертран Пикьер также хранил тяжелое молчание. Он явно пытался избегать взгляда шурина. Пейре вздыхал, ему никак не удавалось найти предмет для беседы. Поздним вечером, когда почти уже настала ночь, весь этот неприветливый дом собрался отходить ко сну. Вдова оказала честь юному гостю и уложила его спать на втором этаже, в комнате, где ночевал ее младший сын. Сама она этой ночью решила спать внизу, возле остывающего очага, разложив постель на двух сундуках. Ночь была такой, какими обычно бывают весной теплые и звонкие лунные ночи. Снаружи, за стенами дома, тысячами голосов шумел город, возбужденный подготовкой к ярмарке, издалека слышались песни. Таверны в эти дни не закрывались до рассвета. Пейре думал о городе Акс, о красивом доме госпожи Себелии Бэйль, возле лестницы перед огромным фасадом купальни, где происходило столько свиданий в такие же теплые, как и здесь, лунные вечера. Раскинувшись во сне, ребенок уткнулся головой в его левое бедро. Но сон не шел к пастуху. Этим вечером он так и не смог ничего сказать сестре. Но завтра он постарается найти способ поговорить с ней наедине, перед тем как встретиться со своими друзьями на ярмарке. В соседней комнате, за перегородкой, Гильельма и ее муж, казалось, и не собирались ложиться. Пейре слышал обрывки каких–то странных бесконечных разговоров приглушенным шепотом, внезапные взрывы неразборчивых слов, скрипение кровати. Потом вроде бы уже ничего не было слышно, и он склонил голову на подушку. В доме стало так тихо, воцарилась такая полная тишина, что стали различимы голоса вдали, особенно чье–то очень красивое пение. Пейре начал погружаться в сон. Внезапно он вздрогнул и проснулся. За плохо пригнанными досками перегородки в соседней комнате происходило что–то ужасное. Ребенок, который было прижался к Пейре во сне, тоже вскочил и сел, озираясь, на кровати.

— Спи! — сказал ему Пейре, рывком уложил его назад на матрас и набросил на него покрывало.

— Никогда, никогда! — послышался крик Гильельмы.

Тяжелый удар оборвал ее слова, сопровождаемый чем–то похожим на звериное рычание. Раздался стон, потом последовал новый удар. Пейре вскочил с кровати, плотнее накинул на пытавшегося зарыться в постель ребенка покрывало, и в одной рубахе выбежал за дверь. Доски пола скрипели, стонали и трещали под его ногами. Исторгнув гневный крик, пастух изо всех сил толкнул дверь соседней комнаты. Шершавое дерево задрожало под ударом, словно в унисон с биением его сердца, рвавшегося из груди.

— Умерь свой пыл, бондарь! — взревел он.

За дверью опять наступила тишина. Абсолютная тишина. Он только слышал собственное тяжелое дыхание.

Долго Пейре, неподвижный и дрожащий от гнева, оставался в двух шагах от этой двери, готовый выбить ее одним ударом плеча при малейшем вскрике Гильельмы, готовый схватиться со своим шурином, если тот вздумает показаться в дверях. Но время шло, и биение крови в его висках понемногу успокаивалось. Снова и снова он прислушивался к этому враждебному молчанию, и не ложился спать, пока не миновала середина ночи, а ребенок не начал плакать. Всю оставшуюся ночь он спал чутким сном пастуха, привыкшего вскакивать при малейшем шорохе травы, чтобы своим посохом защищать овец.

Утром, когда он спустился в фоганью, его шурин уже ушел из дома, прервав свои занятия ради ярмарочного дня.

— В такой день, как сегодня, — хмуро намекала вдова, — лучше не отставать от других.

Пейре больше не хотелось задерживаться в доме Пикьеров. Через открытое окно он видел, как его сестра в одной рубахе, с распущенными волосами, обеими руками умывается водой из колодезного ведра. Когда вдова отошла по делам, он бросился к сестре, а она уже ждала его, с лучащимися глазами, широко и радостно улыбаясь.

— Пейре, — сказала она нежным и печальным голосом. На ее левой скуле наливался большой синяк.

— Когда мы сможем спокойно поговорить, Гильельма?

— После полудня, когда я пойду собирать траву. На лугу по дороге на Лавеланет.

Когда тучная Эрмессенда, вздыхая и ворча, протискивала в двери свою оплывшую фигуру, чтобы войти в фоганью, то столкнулась на выходе с высоким светловолосым пастухом, который, смеясь, извинился и направил свои стопы в шум и гам ярмарки. Он шел с посохом в руке, его плащ и волосы развевались на ветру в золотистом сиянии утреннего солнца. Он поднимался по улицам наверх, к церкви дю Меркадаль.

Пейре слышал такое знакомое разноголосое блеяние и мычание, и от этого его сердце переполнялось радостью. На ходу, не спеша, жевал кусок хлеба с сыром, который тайком дала ему сестра. Где–то в этой толпе, с которой он смешался, были двое других рыцарей, и именно их он высматривал своим цепким взглядом.

ГЛАВА 22

16 ИЮНЯ 1306 ГОДА. УТРО

Я сказал ему, что я совершу грех, если разлучу сестру с ее мужем. Еретик (Фелип) ответил мне, что он отпустит мне этот грех от имени Бога, и что он берет этот грех на себя. И что это вообще не грех, а наоборот, достойный поступок, ведущий к хорошему пути — то есть, к их пути. В конце концов, я стал просить у него прощения, и он сказал, что я должен слушаться его, и исполнять всё, что он мне скажет.

Их встреча должна была состояться здесь. Бернат Белибаст и Фелип де Талайрак, оба одетые как пастухи, так же всматривались в толпу ищущим взглядом. Они стояли рядом, плечом к плечу, с посохами в руках, перед загородкой с баранами. Бернат держался очень естественно, небрежно заложив руку за пояс, вдыхал запах животных, оценивал взглядом рога баранов, прикидывал густоту свежестриженной шерсти. А вот Фелип, несмотря на его плащ и штаны из грубого сукна, несмотря на его пятидневную черную бороду, еще больше подчеркивающую блеск глаз, сохранял осанку и манеры непростолюдина, человека ученого, идущего по своим делам. Внезапно до их ушей донесся громкий пастушеский свист: Бернат радостно заулыбался во весь рот, бросился к Пейре, а тот обнял его, дружески хлопая по спине. Пейре почувствовал родной запах, запах трав и больших дорог, запах дыма, которым пропах каждый пастух. Немного взволнованный, он привлек своего друга к себе.

— Бернат, Бернат… — прошептал он. — Как ты был прав. Хорошо, что мы пришли сюда…

Пейре обернулся к Фелипу, стоящему неподвижно, и в немом порыве склонил голову перед молодым монахом–подпольщиком, прося о благословении. И в самой гуще равнодушной толпы, посреди толкотни, шума и разноголосицы, добрый человек Фелип де Кустаусса тихо произнес слова, которых ожидал пастух, прося за него Отца Небесного. Потом, как ни в чем не бывало, Пейре и Фелип обнялись как старые друзья.

И, рука об руку, трое молодых людей стали проталкиваться и протискиваться сквозь толпу, прокладывая себе путь к выходу.

За воротами дю Меркадаль, как было видно от высокого портала церкви, ярмарка простиралась далеко, насколько охватывал глаз. На другом ее конце был выход к большой дороге, ведущей на хребты, дороге на Леран, по которой люди все еще спешили на ярмарку. Начиная с этого утра, возле всех придорожных таверн будут держать отары овец, привезенных на продажу, и за эти несколько дней они объедят всю траву в округе. Бараны, овцы и ягнята занимали главное место на ярмарке. Только в одном углу продавали коз, а возле церкви был загон, куда привели маленьких рыжих молодых бычков с длинной шерстью. По всей площади бесчисленные торговцы развернули свои лотки и лавки, и громкими голосами зазывали покупателей. Крестьяне, прикрыв голову белыми тряпицами, сидели на корточках прямо на голой земле перед лотками с яйцами или парой кур, связанных за лапы.

Трое друзей достигли того конца ярмарки, где продавали бычков. Толпа здесь была менее густая. Пейре с интересом рассматривал двух бычков за загородкой — с круглыми, нежными и сонными глазами, маленькими мохнатыми ушами, изогнутыми рогами и массивными крупами. Он никогда не имел дела с такими животными. В Арке кое–кто держал быков, чтобы впрягать в плуги и повозки. Но он, как истый горец, предпочитал мулов. Он хотел сказать об этом Бернату, но тут раздался звон колокола. Их внимание привлекли отдаленные голоса, в которых явственно слышались властные и воодушевленные нотки. Небольшая процессия священников, клириков и монахов, перед которыми шли дети из церковного хора, неся ладан, святую воду и высоко поднятое распятие, выходила из церкви дю Меркадаль. Из процессии выделились две фигуры в черно–белых одеяниях, взобрались на возвышение и замахали руками, привлекая внимание толпы, которая уже и так собиралась вокруг них.