Право на легенду - Юрий Васильев

— А что, уже Байкал?

— Как раз проезжаем.

— Отстал я от жизни, ребята. Отвели дорогу, нет больше тоннелей.

— А жаль, — сказал Володя. — Все-таки была достопримечательность.

— Ой, ну ты просто несознательный человек! — загорячилась Вика. — Рассуждаешь, как обыватель. Отвели, потому что так удобнее для народного хозяйства. Правильно, Александр Касимович?

— Наверное, — кивнул Варг. — Между прочим, здесь раньше омуля продавали. Хочешь — горячего, хочешь — холодного.

— А это что? — спросила Вика.

— Рыба такая. Очень вкусная.

— Проблемой Байкала нужно заниматься комплексно, — сказала Вика и посмотрела на мужа. — Я правильно говорю?

— Замусорили тебе голову, — огрызнулся Володя. — При чем тут — комплексно?

— Это не голову мне замусорили, это Байкал замусорили — жемчужину нашей Сибири!

— Это ты, что ли, сибирячка? Опухнешь с тобой, ей-богу! Научили всякие слова говорить, вот и шпарит без передыху.

«Сейчас они вдрызг переругаются, потом пойдут в тамбур целоваться, — подумал Варг. — Я бы, например, на его месте так и сделал».

Володя словно подслушал Варга. Он взял жену за руку и увел в коридор.

«А я прилягу, — решил Варг. — Мне врачи велели…»

4

Прилечь ему не удалось. Пришел проводник, положил на стол золотистую рыбину.

— Я тебе омуля принес, — сказал он. — По знакомству разжился, у меня тут свояк дежурным на станции.

— Спасибо, — обрадовался Варг. — Вот уважил так уважил. А ты чего такой хмурый?

— Да я не хмурый… Соседи вон твои прямо в коридоре целуются. Ни стыда у них, ни совести. Старику и то неловко смотреть.

— Тебе потому и неловко, что ты старик, — улыбнулся Варг. — Забыл небось, как сам за девками ухлестывал, теперь вот и ворчишь.

— Все одно приличия надо соблюдать. Ты вот — капитан, дисциплину понимаешь, ты бы на улицах и в молодости обниматься да целоваться бы не стал.

— На улицах бы не стал, а в подъездах… Приходилось. Что делать, если приткнуться некуда?

«…В подъездах мы, помнится, с Варей все вечера простаивали, пока Строганов нам комнату не выделил. Свадьбу нам закатил по первому разряду — первая свадьба была в Черкизовке, событие — на весь город. Духовой оркестр, шампанское. Варя в три ручья ревела — от радости и с перепугу: она к тому времени была уже воспитательницей, стыдилась, дурочка, что ребятишки кругом, все на нее смотрят, какой после этого авторитет?..»

— Ты вроде бы холостой? — спросил проводник.

— Холостой.

— Что ж, так оно удобней. Морякам свобода нужна, я понимаю. А женщины — что ж… За границей, говорят, с этим делом просто. Бывал за границей?

— Приходилось.

— Ну?

— Было у меня там приключение.

— И как? Обошлось?

— Обошлось.

«…Не обошлось бы, не сидеть бы мне здесь, чаи распивать. Потопили меня фашисты возле Констанцы. Саданули так, что небо пополам, одни пятна разноцветные от катера на воде остались. Вот и вся моя заграница, больше нигде побывать не пришлось. Да и не тянуло особенно. Еще до войны, помнится… Варя, бывало, когда мы, уже почти выпускники, бравые и полные надежд, собирались по вечерам и строили планы, всякий раз дергала меня за рукав и говорила, что она еще ни разу из Лидинска не уезжала, ей в Москву хочется, в Ленинград, на Кавказ, еще куда-нибудь, а за границу можно потом уже поехать, под старость, когда свою страну хоть немного посмотрим».

Очень ей в Москву хотелось.

Так хотелось, что бросай все и вези ее в Москву, и бросил бы, повез, но то одно, то другое, все что-то мешало, потом, уже в сорок первом, как раз перед Майскими праздниками, когда Варг приехал на каникулы, она сказала, что теперь-то ему не отвертеться, грех не свозить в Москву жену и будущего ребенка.

Он сперва немного оторопел от неожиданности, потому что как-то забыл за делами, что если люди женятся, то у них рано или поздно рождаются дети, потом ему стало немного не по себе, как это, наверное, и положено, если ты в двадцать два года становишься отцом, потом он стал очень бурно радоваться этому известию, что тоже, видимо, естественно, и в этот же вечер они с Варей уехали в Москву.

Вот уже сколько лет прошло с тех пор, а ему иногда и сейчас снится все один и тот же сон, один и тот же, только, может быть, подробности меняются, вроде того, что один раз он видит ее в белой соломенной шляпе, которую они вместе покупали на ярмарке, другой раз приснится в матроске с большим синим якорем: тогда девчата любили ходить в матросках.

Ему снится, что они идут по Красной площади. Парад уже прошел, и демонстрация тоже давно кончилась, но они из всей Москвы только и знали эту площадь, видели ее в кино, на фотографиях, помнили все до мелочей, словно уже бывали здесь не раз, и, наверное, поэтому, под вечер, когда стало смеркаться и повсюду вспыхнули огни, они захотели еще раз прийти сюда. И вот они идут. Идут мимо Исторического музея, где на высоком каменном крыльце сидят голуби, и Варя останавливается, чтобы раскрошить им булку, как вдруг налетел ветер, очень сильный ветер, он сорвал с головы Вари косынку; Варя пыталась бежать за ней, но Варг взял ее за руку и сказал, что черт с ней, с косынкой, ей теперь нельзя быстро бегать, она ведь не одна.

И тут вдруг хлынул дождь! Какой это был теплый, крупный, скорый майский дождь! Он прямо обрушился на них с неба, но вместо того чтобы бежать, укрыться, они продолжали стоять, и Варя, обернувшись, прямо здесь, на площади, при всех — чего бы раньше никогда не сделала! — положила ему руки на плечи и стала целовать его мокрыми от дождя и почему-то солеными губами, и он тоже обнял ее, почувствовал, как дрожат ее губы и плечи, и вся она, прильнувшая к нему, вдруг стала в эту минуту не просто Варей, женой, другом, девочкой из детдома, которую он знал уже тысячу лет и к которой привык, а женщиной, его женщиной — первой, единственной, последней, — женщиной, которую он, оказывается, любит так, как и не надеялся, не думал никогда полюбить.

Ему не казалось все это неуместным, хотя оба они были всегда сдержанными, как того требовали спартанские обычаи Черкизовки, — нет, напротив, теперь ему казалось, что вот так и должно быть, только так, и он не мог представить себе, что всего минуту назад могло быть иначе.

Она отстранилась от него, уперлась ему руками в грудь, и ее глаза, ставшие вдруг необыкновенно большими и темными, он тоже увидел в первый раз.

— Я знаю, — сказала она. — Теперь мне надо беречь себя. Я буду беречь себя…

Как она была хороша в эту минуту!

И еще он отчетливо видит во сне, что потом, когда они вернулись в номер, он стоял на балконе, слушал, как плещется в ванне вода, и, не стыдясь себе в этом признаться, ждал ее, как ждал в первый раз — нет! — совсем по-другому ждал ее, и когда она вышла, он даже зажмурился от незнакомой, причиняющей боль нежности…

И тут он всякий раз просыпается или, может быть, заставляет себя просыпаться, потому что если смотреть дальше, то однажды можно досмотреть все до конца.

…Они приехали с Кружилиным в Лидинск, уставшие от беготни, от забот большого города. Целыми днями валялись на пляже. Варя носила им туда еду и пиво, а вечерами они, наловив тощих карасей, жгли костер, хлебали малопитательную уху и вовсю наслаждались жизнью.

Так продолжалось недолго, потому что однажды его прямо с берега увезли в больницу с острым приступом аппендицита.

Через несколько дней началась война.

Больше месяца пролежал Варг в больнице: у него оказалось воспаление брюшины, а когда выписался, фронт был уже недалеко от Лидинска. Город эвакуировали. И в первую очередь, конечно, Черкизовку.

В военкомате Варгу дали предписание. Ему надо было в Одессу, но железную дорогу немцы уже перерезали. Предстояло добираться до соседней железнодорожной ветки, это в ста километрах от города. Тем же путем, на грузовиках, отправлялся в эвакуацию и детский дом.

…Они всю ночь просидели в саду. Варя крепко держала его за руку и говорила — казалось, она хотела наговориться за долгие месяцы прошлых разлук и неизвестно на сколько времени вперед. Она рассказывала обо всем, что делалось сейчас в Черкизовке, о ребятах, которые называют ее Варвара Петровна; она была полна своей новой работой, новой, взрослой жизнью; потом, перебивая себя, говорила, что ей, конечно, страшно ехать так далеко, но ведь это ненадолго, немцев скоро разобьют, а к осени у них уже будет дочка.

— Мы назовем ее Надей. Обязательно Надей, хорошо? Так звали мою маму. Или — тебе не нравится?

— Мне очень нравится, — соглашался Варг. — Но вдруг у нас будет сын?

— Тогда мы придумаем, как его назвать. Только я уверена, что будет девочка… Господи, как я ее буду наряжать! Как куклу. Все будет очень хорошо, Саша, все будет просто замечательно!