ОНО - Стивен Кинг

— Ты слышал его, когда он пукал? — спросила Беверли, начиная снова хихикать.

— Прямо как третья мировая война, — сказал Бен, тоже начиная смеяться.

Это сняло напряжение, и они дико рассмеялись, стараясь делать это шепотом.

В конце концов, не думая, что она вообще это когда-нибудь скажет (и конечно, не сказала бы, если бы не эта ситуация), Беверли произнесла:

— Спасибо тебе за стихотворение, Бен.

Бен перестал смеяться сразу же и посмотрел на нее серьезно, настороженно. Из заднего кармана он вытащил носовой платок и медленно вытер им лицо.

— Стихотворение?

— Хайку. Хайку на почтовой открытке. Ты послал ее, не помнишь?

— Нет, — сказал Бен. — Я не посылал никакого Хайку. Потому что, если бы такой парень, как я — такой толстяк, как я, — сделал бы нечто подобное, девочка бы наверняка смеялась над ним.

— Я не смеялась. Я подумала, что это прекрасно.

— Я не мог никогда писать ничего прекрасного. Может быть, Билл. Но не я.

— Билл может, — согласилась она. — Но Билл никогда не напишет ничего такого приятного, как это. Можно мне взять твой носовой платок?

Он дал ей носовой платок, и она тщательно вытерла свое лицо.

— Как ты узнала, что это я? — спросил он в конце концов.

— Не знаю, просто узнала, и все.

Горло Бена судорожно вздрагивало. Он посмотрел вниз, на свои руки.

— Я этим ничего не имел в виду. Она посмотрела на него серьезно.

— Ты лучше не думай об этом, — сказала она. — Если ты это сделаешь, это действительно испортит весь день, а я скажу тебе, что он и так катится по наклонной.

Он продолжал смотреть на свои руки и, наконец, сказал голосом, который она с трудом могла расслышать.

— Ну, я имею в виду, что я люблю тебя, Беверли, но я не хочу, чтобы это что-нибудь испортило.

— Не испортит, — сказала она и крепко обняла его. — Мне сейчас очень нужна любовь.

— Но ведь тебе больше нравится Билл.

— Может быть, да, — сказала она, — но это не имеет значения. Если бы мы были взрослыми, может быть, это имело бы значение, немного. Но я вас всех люблю по-своему. Вы мои единственные друзья. И тебя, Бен.

— Спасибо, — сказал он. Он помолчал, борясь с собой, и наконец выговорил. Он даже смог посмотреть на нее, когда он сказал это.

— Я написал это стихотворение.

Они посидели немного, не говоря ни слова. Бев чувствовала себя в безопасности. Защищенной. Образ лица ее отца и нож Генри казались менее живыми и пугающими, когда они вот так близко сидели рядом. Это чувство защищенности трудно было определить, и она и не пыталась, хотя много позже она узнала источник его силы: она была в руках мужчины, который бы умер за нее без колебания. Это было то, что она просто знала: это было в запахе, который шел из пор Бена.

— Остальные шли сюда, — вдруг сказал Бен. — Что, если их поймали?

Она выпрямилась, соображая, что она почти дремала, клевала носом. Она вспомнила, что Билл пригласил Майка Хэнлона домой позавтракать с ним. Ричи собирался идти домой со Стэном и поесть сэндвичей. И Эдди обещал принести снова свою доску «Парчези». Они скоро придут, совершенно не подозревая, что Генри и его дружки в Барренсе.

— Мы должны предупредить их, — сказала Беверли. — Генри гоняется не только за мной.

— Если мы уйдем, и они вернутся…

— Да, но мы, по крайней мере, знаем, что они здесь. А Билл и ребята не знают. Эдди не сможет даже убежать, они сломали ему руку.

— Бог ты мой! — сказал Бен. — Думаю, нам надо рискнуть.

— Да, — она сглотнула и посмотрела на свои часики, в тусклом свете трудно было прочитать время, но она думала, что было немного больше часа. — Бен…

— Что?

— Генри по-настоящему сошел с ума. Он как тот парень в «Школьных джунглях». Он собирался убить меня, а те двое ему помогали.

— О, нет, — сказал Бен. — Генри сумасшедший, но не настолько. Он просто…

— Просто что? — сказала Беверли. Она вспомнила Генри и Патрика на автомобильном кладбище, когда ярко светило солнце. Пустые глаза Генри.

Бен не ответил. Он думал. Вещи менялись, не правда ли? Когда ты участвуешь в этих переменах, тебе их труднее видеть. Ты должен сделать шаг в сторону, чтобы увидеть их… должен постараться, во всяком случае. Когда ты ходил в школу, ты боялся Генри, но только потому что Генри был больше и потому что он был хулиганом — таким парнем, который обычно хватал первоклассника, по-индейски выворачивал ему руку и отпихивал его, плачущего. И так во всем. Затем он сделал гравировку на животе Бена. Потом была драка камнями, и Генри бросал в головы людям М-80. Одной из таких штуковин можно было бы и убить кого-нибудь. Спокойно можно было убить. Он стал смотреть по-другому — как одержимый, что ли. Казалось, вам всегда нужно было быть с ним начеку, также как вы всегда должны быть начеку с тиграми или ядовитыми змеями, если вы находитесь в джунглях. Но вы к этому привыкаете, настолько привыкаете, что вам это даже не кажется необычным. Но Генри был сумасшедшим, не правда ли? Да. Бен узнал это в тот день, когда школа кончилась, и упрямо отказался верить в это или помнить это. Это было то, что не хотелось помнить и во что не хотелось верить. И вдруг у него в голове возникла мысль — холодная, как октябрьская грязь, мысль настолько сильная, что казалась почти непреложной. Оно использовало Генри. Может быть, других тоже, но Оно использовало их через Генри. И если это правда, тогда она, возможно, права. Это не просто индейские выкручивания или подзатыльники во время уроков к концу учебного дня, пока миссис Дуглас читает книгу у себя за столом, не просто удар на площадке, так что ты падаешь и раздираешь себе коленку. Если Оно его использует, тогда Генри возьмется за нож.

— Одна пожилая женщина видела, как они хотели убить меня, — сказала Беверли. — Генри напал на нее. Он разбил ей заднюю фару.

Это встревожило Бена больше, чем все остальное. Он инстинктивно понимал, как большинство ребят, что они живут ниже поля зрения взрослых и ниже их поля мышления. Когда взрослый идет, пританцовывая и напевая по улице, думая свои взрослые думы о работе, о друзьях, о покупке автомобиля и вообще, о чем бы он ни думал, он никогда не замечает детей, играющих в «классики», или в войну, или в салки, или в прятки. Хулиганы наподобие Генри могли вволю охотиться за другими ребятами, пока они оставались под этой линией видения. Самое большее — это то, что проходящий взрослый мог сказать что-нибудь наподобие «прекратите это» и затем опять продолжить свое пританцовывание-напевание, не беспокоясь о том, прекратил хулиган или нет. Поэтому хулиган ждал, когда взрослый повернет за угол… и затем возвращался к своему делу, как обычно. Похоже было, что взрослые думали, что настоящая жизнь начинается только тогда, когда человек имеет рост в пять футов.