Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Молли Пэнтер-Доунес заметила, что заявление о «беспилотных самолетах и ракетах» на большинство лондонцев не произвело впечатления: «Бед достаточно и сейчас от самолетов, управляемых летчиками». Но она неправильно поняла Черчилля. Он предупреждал не о «ракетных снарядах» вроде тех, которые использовала ночью зенитная батарея в Гайд-парке. Он предупреждал о ракетах[1934].

Черчилль рассказал о всех фронтах в мире, о всех политических нюансах на международной арене и на родине. Он предупредил, что война в Европе, скорее всего, не закончится в 1944 году. Он подробно рассказал об обещании, данном Сталину в Тегеране, что советские границы будут под защитой, а границы Польши отодвинутся. Он объявил действия на линии Керзона политикой правительства и сказал, что верит Сталину, когда тот говорит о желании видеть «сильную, неделимую, независимую Польшу одной из ведущих европейских держав». «Он [Сталин] несколько раз публично делал подобные заявления, и я уверен, что это окончательная позиция Советского Союза», – добавил Черчилль. Затем он перешел к противникам в Британии и Америке, клевещущим на Великий союз: «Я надеюсь, что благородные порывы к единению не оставят нас в эти тяжелые времена, полные невероятных усилий и трагических жертв, и мы не распадемся на части, на чужбине или родине, чтобы стать добычей людишек, которые есть в каждой стране и которые резвятся у колесницы войны в поисках развлечений и скандалов. Об одном мы договорились в Тегеране, и это важнее всего, – то, в чем мы связаны официальным договором, – нападать и убивать Гунна на суше, на море и в воздухе, со всей имеющейся у нас силой, этой весной и летом»[1935].

Когда несколько дней назад бывший архиепископ Кентерберийский осудил бомбардировку немецких городов и возможную бомбардировку Рима, палата лордов официально заявила, что бомбардировка немецких городов должна и будет продолжаться.

1 марта оставалось всего три месяца до вторжения во Францию. Черчилль настаивал, что операцию следует называть «освобождением», а слово «вторжение» использовать только в отношении пересечения вражеской – немецкой – границы. Объединенный комитет начальников штабов выполнил указание; согласился даже Рузвельт. Будь то вторжение или освобождение, «Оверлорд» должен был стать самым существенным шагом, предпринятым англо-американцами для уничтожения Гитлера. Русские не могли сделать это в одиночку; не могло, судя по всему, с этим справиться и бомбардировочное командование. Брэнден Брекен считал «Оверлорд» «самой отчаянной военной авантюрой в истории». Алек Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании, называл эту операцию «самым рискованным предприятием, которое когда-либо затевалось».

Таким оно и было (по крайней мере, с англо-американской точки зрения), однако эта операция была всего лишь одной из многих, частью военного ландшафта[1936].

Были и другие ландшафты – экономический, политический, социальный, – через которые игрокам требовалось проложить путь. В ближайшие три месяца горизонт Дуайта Эйзенхауэра закономерно расширился до Нормандии, но не дальше. Шарль де Голль, в Алжире, мечтал дойти до Парижа, лондонские поляки – до Варшавы, Бенеш – до Праги. Военачальники союзнических сил рассматривали возможности по всему миру – в Италии, в огромном Тихоокеанском регионе, в Бирме. В политической сфере у Гарримана, Галифакса, Халла и Идена было много общих проблем и много решений, но далеко не все. Британские дипломаты по всему миру вступали в споры с местными лидерами по поводу локальных вопросов; в Бенгалии свирепствовал голод. В это время дома возникали конфликты между британскими властями и раздраженными британцами по поводу заработной платы, продовольственных талонов, дефицита продуктов и нехватки пива. Каждый участник драмы действовал только в пределах своей ограниченной сферы, а Черчилль отвечал за все сферы деятельности, военную, политическую, экономическую – на международном уровне и на родном острове. И все это находилось в непрерывном движении. Его обязанности постоянно и быстро менялись, как в калейдоскопе, во всем их бессистемном разнообразии. Безусловно, о Польше и «Оверлорде» Черчилль думал чаще всего, но было множество и других забот. Не вызывало сомнений, что в Румынию, которая с конца 1943 года пыталась прощупать Стокгольм на предмет возможности заключения мирного договора, скоро вторгнется Красная армия. Черчилль понимал, что, как только советские войска займут Бухарест, вопрос сепаратного мира с Румынией перейдет в разряд спорных. Венгры и болгары тоже начали нервничать по мере приближения Красной армии к Карпатам. В середине марта, после того как Гитлер узнал, что Венгрия проводит дипломатическое зондирование на западе, направил вермахт оккупировать страну и установить пронацистское марионеточное правительство. По приказу нового правительства 450 тысяч венгерских евреев и цыган вскоре были отправлены в концлагеря. Финны тоже увидели зловещее предзнаменование. Они понимали, что Красная армия, освободив Ленинград, направится к ним. Так и случилось, внезапное нападение произошло в июне. В августе маршал Карл Маннергейм заключил сепаратный мир с Советским Союзом.

В Греции шла гражданская война. Когда в апреле греческие войска в Египте подняли мятеж, Черчилль сказал генералу Бернарду Пэджету в Каире, что правительство Великобритании «готово при необходимости использовать все возможные силы, но по возможности хотелось бы избежать кровопролития». Пэджет подавил мятеж, потеряв одного британского офицера, среди греков потерь не было. Югославия тоже находилась в состоянии гражданской войны. К апрелю Черчилль обеспечил полную поддержку Тито и оборвал все отношения с четниками. Черчилль хитростью заставил короля Петра, серба, отстранить своих министров и назначить премьер-министром доктора Ивана Шубашича – хорвата, преданного Тито и не вызывающего недовольства Сталина. Тито не просил места в правительстве и согласился отложить плебисцит по поводу короля Петра на послевоенное время[1937].

В марте на сцену вышли итальянские политики, когда Рузвельт, ссылаясь на «общественное мнение» американцев (это был год выборов), заставил Черчилля отстранить короля Эммануэля и Бадольо, который в конечном счете был пережитком фашизма. Черчилль считал эту идею глупой, предпочитая крепкую хватку Бадольо вздорной итальянской политике, которая, по его мнению, наверняка последовала бы за его уходом. «Зачем отламывать ручку кофейника… – сказал он Бруку, – и обжигаться, пытаясь взяться за него, почему бы не подождать, пока будет взят Рим, и дать ему остыть?»[1938]

Рузвельт рассматривал итальянский, польский и ирландский вопросы через призму предвыборной политики – костяк его электората составляли итальянские, ирландские и польские американцы. С одной стороны, он боялся потерять поддержку поляков; с другой – не хотел, чтобы Сталин начал сомневаться в искренности достигнутых в Тегеране соглашений по польскому вопросу. Черчилль, со своей стороны, во всем, что касается Польши, ориентировался только на обязательства Британии перед свободными поляками. Что касается остальных европейских стран – Румынии, Югославии, Греции, Италии, Болгарии, – то его больше всего беспокоила возможность их захвата коммунистами. Он пристально наблюдал за Ирландией, ожидая проблем. И действительно, ближе к концу года де Валера объявил, что Ирландия, как нейтральное государство, имеет право предоставить убежище немцам, обвиняемым в военных преступлениях. Пока Рузвельт взвешивал все решения в отношении Европы с точки зрения американской политики, Черчилль оценивал их с точки зрения будущего Европы и роли Британии в этом будущем. Сталин тоже оценивал события с точки зрения роли России в послевоенной Европе. Его армии находились в Польше, или, как Рузвельт любил напоминать польским американцам, в одной из многочисленных конфигураций, которые постоянно менялись на протяжении столетия. Он спрашивал, какая из них была настоящей Польшей? По его мнению, Польша не поддавалась описанию с географической точки зрения, и с этим соглашалась даже польская диаспора в Америке. Однако полякам в Америке и, особенно, в Лондоне была противна сама мысль о том, чтобы уступить большевикам хотя бы дюйм довоенной Польши. И все же Рузвельт, всегда отличавшийся политической гибкостью, сумел сохранить симпатии польского электората и не испортить отношения со Сталиным, по крайней мере, он так думал[1939].