Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Изгоев выглядел неприлично-неистово. Он говорил как будто главную речь своей жизни — и три десятка членов ЦК слушали её без единой реплики или нетерпеливого движения.

— До сих пор только „буржуазия” говорила об идущем стремительном развале России — и за это рвали наши газетные листы. Но теперь об этом, с опозданием, нехотя заговорили и социалисты. Российский социализм без отечества — это и есть анархизм. И революция летит под уклон — и с ней же разобьётся Россия. Российский социализм показал, что он умеет разрушать — а созидать бессилен. Он обратился к худшим инстинктам человека, разнуздал их, — а теперь не может справиться. Он уже устроил войну всех против всех: села против села, общинников против отрубников, крестьян против горожан, рабочих против мастеров и инженеров. Все требуют средств от государства — и никто не платит налогов! Все рвутся как можно больше и скорей получить — и как можно меньше работать. Кто недавно возмущался насилием над собой — вот, на наших глазах превратились в насильников! В стране — уже созданы армии для будущей гражданской войны. Но вы сегодня хотите — подорвать свою сторону!

Тут раздались протесты против преувеличений. Но Изгоев как не слышал:

— Всюду насильничество! Всюду грязь, и всюду мерзость — и это достигнуто всего за два месяца! А социалисты заигрывают с анархией или даже сами осуществляют. Оттого что новые душители называют себя социал-демократами или эсерами — нам не легче! Если либеральную газету закрывает местный Совет — чем это легче царского произвола? Или если тифлисский Совет разгоняет кадетское собрание? Да прежние душители по крайней мере не присваивали себе чужих типографий. Социалисты проявили себя как толпа безыдейных насильников, своекорыстных и тупых невежд. Вспомните, любимой темой прежних публицистов были указания на непосильность падающих на города и земства расходов на полицию. А у кого сегодня повернётся язык повторить те обличения, когда милиция поглощает средств в 5 и в 10 раз больше, не исполняя и десятой части прежней полицейской работы. Чуть дорвавшись до власти — кинулись за окладами и жалованьями. И вот отсутствие власти уже настолько тяготит население, что на местах начались самосуды, — Временное правительство отменило смертную казнь, так её применяет само население!

Винавер напомнил о регламенте. Уже включили электричество — и оно осветило изрядную смущенность слушателей.

— Теперь мы много говорим о ленинстве. Да, большевики уже создали свою красную сотню — „рабочую гвардию”, — тысячи вооружённых рабочих, проводить революцию социальную. Но большевики — не отдельное что-то, они только сделали крайние — и последовательные — выводы из российского безродинного социализма.

И с последней тоской — тоской неспасаемого — посмотрел Изгоев на слушателей:

— Господа! Идти на сделку с ними — безумие. Все шаги умеренности — опоздали. Социалисты поносили нас два месяца — так очистите им поле деятельности! пусть создастся правительство из одних левых — и пусть они скорей покажут свою несостоятельность. И пусть они сами раскаются, когда вместо прекрасного социализма увидят родину в анархических судорогах. И их смоет волна. Страна нуждается в предметном уроке! — и чем он скорей придёт — тем лучше будет для России: сохранится больше нетронутых сил. А мы, может быть, сохраня ряды, — вступим потом ещё для спасения. Господа! Господа! — оборачивался он в ту и в другую сторону, почти умоляя: — Не идите на этот губительный компромисс! Нам не простит его История! Это будет значить: мы разбиты наголову! Вредней всего коалиция с социалистами: они будут разрушать — и они же свалят на эгоистическую буржуазию. Ужасен именно — гнилой коалиционный период. Вместо того чтоб удержать Россию на сползаньи — вы только создадите обманную вывеску! вы только поможете дотолкнуть страну — туда!..

Умоление, да, — но сердца мужей, обрекших себя государственной деятельности, должны отзываться не на умоление, а на политическую логику ситуации.

А она диктовала — взвешенный компромисс с Советом.

Компромисс! — высшая форма человеческих отношений. И особенно незаменимая, когда имеешь дело с грубым, неуклюжим оппонентом, — а всё-таки склоняешь его на компромисс!

И руки кадетских чекистов поднялись в историческом голосовании. И проголосовали 18:10 в пользу коалиции. (Ещё скольких-то из десяти стянул Изгоев последней речью.)

Это звучало так: не настаивать, чтобы портфель министра иностранных дел оставили за П.Н. Милюковым.

Впервые Милюков при голосовании в ЦК остался в меньшинстве.

Но речь Изгоева, обнажившая всю суть проблемы, смягчила Милюкову поражение.

А не признать поражения — и продолжать стоять, — к чему это приведёт? К расколу партии, значит к расколу черезо всю, черезо всю российскую интеллигенцию.

Кто на это осмелится?

И Милюков — с твёрдостью принял. С твёрдостью — значит: собирать силы спасти, что ещё можно.

— Да, — сказал он, — для такой обширной партии, с раскинутыми флангами, как наша, решение и всегда должно быть компромиссным. В политике компромисс есть самое законное средство борьбы. Я — политический противник того, что происходит, но я понимаю и великое историческое значение того, что русские социалисты становятся русскими министрами. Конечно, мы все должны поддерживать новое правительство, какое б оно ни было. Но всё же я советую, чтобы кадеты не входили в правительство, пока не будут внесены чёткие поправки в декларацию о внешней политике. Наши требования к правительству должны быть решительны.

Но так как декларация правительства слишком несовершенна, неточна, и всё равно не выразит кадетской точки зрения, — то не лучше ли теперь составить другую декларацию, декларацию нашего ЦК, и это и будет отчётливой программой, с которой наши министры войдут в правительство?

Мысль понравилась. И сразу же стали обсуждать главные идеи такой декларации. Самые чёткие формулировки в осуждение анархии. И — полная независимость Временного правительства от Совета. А прежде всего — о внешней политике.

Родичев воскликнул пламенно:

— Господа! Родина оказала бы величайшую неблагодарность одному из самоотверженнейших своих деятелей, если бы не признала значения его исторической заслуги. Нелегко будет преемнику Павла Николаевича. И в напутствие мы должны начать нашу декларацию буквально с фразы: „Всецело одобряя стойкую защиту П.Н. Милюковым международных интересов России, ЦК к-д...”

Винавер и его сторонники — были согласны.

И: все организации и группы должны решительно отказаться от собственных распоряжений, отменяющих правительственные.

И: единство власти правительства должно быть обеспечено его силою. (А не уговариванием.) Применением всех мер государственного принуждения! (С опозданием в два месяца так ясна была их необходимость теперь.)

И: меры против дезорганизации армии! Не давать подорвать её дисциплину.

И: мы входим туда не безусловно. Как они в своё время: мы поддерживаем правительство постольку, поскольку выполняется наша программа!

— Нет, это уязвимо, нас будут жестоко критиковать. Но можно аккуратнее: „мы поддерживаем правительство в начинаниях, направленных на осуществление наших целей”. Замаскировано — а то же самое.

— Не то же самое! Совет прямо отказывается повиноваться правительству — а мы лишь откажемся сотрудничать, если это будет противоречить нашей совести.

Потребовать, чтобы число кадетских портфелей было не меньше числа социалистических?

Во всяком случае — не меньше четырёх. Кого-то наших надо добавить.

Больного Кокошкина усадили в отдельной комнате дорабатывать текст.

А Винавер с Оболенским отвезут его князю Львову.

Остальные расходились.

Так кончился решающий день партии Народной Свободы.

Выходя на набережную под острый свежий ветер и заправляя шейную косынку, Ариадна Тыркова сказала князю Трубецкому:

— Значит, не мы — будем борцы? А — кто же?

164

3 мая Временному правительству никак не удавалось собраться в приличном кворуме: Милюков — после вчерашнего как будто уже и не вернётся? А Шингарёв, Мануйлов, Набоков заседали на своём ЦК. Из-за тревоги социалистов, что кадеты будут утеряны и коалиция не состоится, Львову пришлось среди дня посылать туда же делегацией Некрасова и Терещенко. Керенский весь день мотался неизвестно где, а в три часа привёз шестерых самых высших генералов — четырёх Главнокомандующих и Алексеева с Деникиным, опять всё на ту же перегруженную квартиру Львова. И хотя головы не тем были заняты, душил нерешённый вопрос коалиции, — пришлось заниматься генералами, собрали подобие заседания правительства совместно с ними.

Генералы стали выкладывать жуткие и ужасные вещи. Настолько ужасные, что князь Львов не только не находил в себе духа обсуждать их сейчас — но даже и полного внимания, и полного состава нынешнего правительства было бы мало. Спустя полтора часа предложил он генералам, что лучше завтра днём они соберутся на полно-официальное заседание вместе с верхушкой Исполнительного Комитета.