Горгулья - Эндрю Дэвидсон

— Ах, что за надежды подавал Экхарт! Но допустил такое падение! Его еще объявят еретиком, попомни мои слова! Он даже благость Господа отрицает!

Такое отношение Гертруды, как ни странно, сыграло мне на руку. Из-за ее отказа встречаться с Сузо, показать гостю скрипторий назначили меня. Облик этого человека меня поразил. Сузо казался таким тонким, что даже не верилось, будто кости могут поддерживать вес его тела, даже столь малый. Кожа у него была желтоватая, цвет лица неровный, каждая венка просвечивала изнутри. Под глазами темнели мешки, как будто он вообще не спал. Руки его были покрыты царапинами, которые он машинально ковырял, и казались кожистыми перчатками, внутри которых стукались друг о друга кости.

Описание у меня выходит достаточно противное, на самом же деле Сузо был совсем не такой! Сквозь его кожу будто просвечивало сияние души. При разговоре он взмахивал тонкими пальцами, а мне вспоминались юные саженцы на ветру. И пускай казалось, он никогда не спит — зато рассказывал он так, что тут же делалось понятно: не спит он только с целью не упустить посланий, слишком важных, чтобы отвлечься на сон. Хотя Сузо был всего на несколько лет старше меня, мне невольно казалось, будто он знает навсегда недоступные мне секреты.

Я проводила его в скрипторий, а потом, вечером, провела по окрестным землям, принадлежавшим Энгельталю. Когда мы отошли подальше от монастырских стен, у которых, как известно, уши куда более чуткие, чем у стен всех остальных, я завела разговор о Мейстере Экхарте. В глазах Сузо сверкнула такая радость, точно я вручила ему ключи от рая. Он беспрестанно говорил о своем будущем наставнике. Я еще не слышала столь яркой череды блистательных идей, а голос Сузо трепетал возвышенным счастьем.

Я спросила, отчего сестра Гертруда твердит, будто Мейстер Экхарт отрицает благость Господа. Сузо объяснил. Оказалось, по мнению Экхарта, все хорошее способно сделаться лучше, а то, что может стать лучше, могло бы стать и самым лучшим. Бога нельзя называть хорошим, лучшим или самым лучшим — ведь он превыше всего сущего. Если кто-то утверждает, что Бог мудр, то это ложь, ведь мудрый может стать мудрее. Все, что человек мог бы сказать о Боге, — неверно, даже само имя Господа ему не подходит. Бог — это «сверхсущее ничто» и «предельное Бытие», заявил Сузо, превыше слов и превыше всякого понимания. Лучше всего человеку промолчать, ведь всякое пустословие о Боге — это грех и ложь. Истинному наставнику открыто: если бы Бога было возможно понять — он не был бы Богом.

В тот день мой разум распахнулся к новым возможностям, а в сердце вошло новое понимание. Я никак не могла взять в толк, почему же Гертруда противится включению писания Экхарта в наше собрание книг. То, что иные сочли бы ересью, мне казалось лишь разумными предположениями о природе Бога. Уходила я в уверенности, что образование мне в юности дали весьма ограниченное. До ушей моих не допускали аргументы Экхарта, а что еще я не смогла услышать? Как сказал в тот день Сузо, сверкнув ясными глазами, «боль заостряет любовь».

В порыве откровенности я призналась Сузо, как отчаянно хочу прочесть работы Экхарта. Губы его искривились недоброй улыбкой, но он промолчал. Может, его позабавило, что я высказала желание вразрез с установками монастыря? Впрочем, больше я об этом не думала, пока он не покинул нас несколько дней спустя. Мне очень хотелось проводить с ним больше времени, но Гертруда, словно чувствуя это, уж постаралась завалить меня работой вдвое против обыкновенного.

Мне позволили попрощаться с Сузо у ворот, когда он отправился дальше, в Кельн.

Удостоверившись, что никто на нас не смотрит, Сузо сунул небольшую книжицу в карман моего платья.

…Я так и не поверила, что Экхарт — еретик.

Глава 9

Этими словами — «Сотри снисходительность со своей узкоглазой физии, ты, япошка-сучка!» — я был одержим с тех пор, как написал их. Меня все время тянет подретушировать вчерашний холст свежей кистью и скрыть то сказанное, о чем сожалею, но я с такой отчаянностью жажду отменить эти слова, что их наверняка необходимо оставить.

Саюри Мицумото никакая не сучка, и смотрела она без всякой снисходительности.

Уж это должно быть ясно. Я наговорил гадостей, потому что злился на Марианн Энгел — злился за то, что не навещала меня на прошлой неделе.

Мне стыдно, что я так обращался с Саюри, и боязно показаться расистом, оставив это предложение. А как иначе-то? Уверяю вас, я выбрал слово «япошка» лишь потому, что хотел воспользоваться любым преимуществом, чем угодно, что может ранить Саюри. Я сказал так не потому, что сам считаю японцев ниже себя, но в расчете, что Саюри, японка в не японской культуре, быть может, чувствует себя неполноценной. (Узнав ее получше, я обнаружил, что она ни в малейшей степени не страдает комплексом расовой неполноценности.) И также как в слове «япошка» звучит расизм, слово «сучка» предполагает женоненавистничество, но на самом-то деле большинство женщин мне не нравятся так же сильно, как и большинство мужчин. Если уж на то пошло, я мизантроп, без учета половых признаков.

Или, скорее, был мизантропом. Думаю, я изменился после того дня, когда оскорбил Саюри, Хоть я и не утверждаю, будто теперь испытываю великую любовь ко всем людям, но могу с некоторой долей уверенности заявить: я ненавижу меньше людей, чем раньше. Может, это не слишком показательно в плане личностного роста, однако иногда нужно оценивать не позицию, а пройденное до нее расстояние.

Доктор Грегор Гнатюк в праведном гневе являл собой прекрасное зрелище. Он ворвался ко мне в палату и потребовал извинений перед мисс Мицумото. Он явно отстал от жизни: успел услышать о самом оскорблении, но не об акте покаяния на японском. И все же от блеска вспотевшего лба незадачливого рыцаря, защищавшего честь прекрасной дамы, буквально дух захватывало.

Тогда-то я и догадался, в кого же он влюблен.

Я объяснил, что наши дружеские отношения спасены, и добавил, что в процессе Саюри даже обрела новую приятельницу, с которой можно поговорить по-японски. Грегор слегка унялся, но все же счел необходимым напоследок уколоть меня еще раз:

— Когда-нибудь вы поймете, что рот ваш — ворота для всяческих несчастий!

— Да, Грегор, я это уже слышал, — отозвался я. — От Саюри.

Бурундучьи щеки покраснели. Очевидно, Грегора волновало даже само это имя, произнесенное вслух. Его подскок и пробежка к выходу лишь подтвердили мою догадку.

В дверях он вдруг остановился, крутанулся на каблуках и спросил:

— Марианн Энгел говорит по-японски?

Ниже следует перевод разговора между Марианн Энгел и Саюри Мицумото.

Марианн Энгел. Мисс Мицумото, как приятно с вами познакомиться. Я Марианн Энгел.

Саюри Мицумото. Неужели? Я тоже рада. Пожалуйста, отнеситесь ко мне с благосклонностью. Так вы знаете японский?

Марианн Энгел. Немного. Я несколько лет провела на лавандовой ферме на Хоккайдо. Скажите, ваше имя пишется китайским иероглифом, который означает «маленькая лилия»?

Саюри Мицумото. Да, верно. Вы очень хорошо говорите по-японски.

Марианн Энгел. Вовсе нет. А фамилия ваша значит «источник воды», правильно?

Саюри Мицумото. Да, это так.

Марианн Энгел. Ваше имя — доброе предзнаменование для моего друга. Пожалуйста, заботьтесь о нем хорошо. Пожалуйста, простите ему отвратительные манеры.

Саюри Мицумото. О да, я постараюсь.

Вопрос: как я могу включить перевод разговора, которого сразу не понял?

Ответ: мне помогла Саюри. Она уверяет, что это соответствует исходной беседе, но я никак не смогу этого понять сам, остается только верить ей. Что я, в общем-то, и делаю, хотя подспудно опасаюсь, что диалог — лишь крупная ошибка в рукописи, которую Титивиллус запрячет в мешок, а Сатана использует против меня в Судный день. Однако приходится идти на риск.

С удовольствием сообщаю, что мои злые слова не сумели окончательно повредить тому, что выросло в нашу с ней дружбу. За долгие часы, что мы провели вместе, я узнал истории о детстве Саюри (или, по крайней мере, ее версию), которые пересказал ранее.

Но самое главное, что я узнал в последующие годы: Саюри Мицумото — исключительная женщина. Как же иначе описать ту, что помогла мне с переводами для книги, в которой ее саму называют «сучкой-япошкой»?

Саюри и Марианн Энгел решили сообща заняться программой моей реабилитации. Доктор Эдвардс питала определенные сомнения насчет этой затеи, однако в ответ на предположение Саюри, что наличие партнера сделает программу легче и приятнее для меня, уступила.

Я уже вставал и даже делал по нескольку шагов, но Саюри хотела, чтобы я пошел. Не так-то просто взять и выскочить из кровати и побрести по коридору. Саюри принесла специальное кресло, в котором можно было сидеть, свесив ноги, а сама опускалась передо мной на колени, брала меня за ступни и выводила ими круги на полу. Она сама или Марианн Энгел прижимали ладони к моим подошвам, имитируя сопротивление почвы под ногами, а я должен был отталкиваться от них. Звучит просто; сделать сложно.