Человечность - Михаил Павлович Маношкин

В лагерь возвращались сомкнутой колонной, по шестнадцати бойцов в ряду:

Сверкает сталь, гудит земля, гремит со всех сторон —

Идет в атаку грозную десантный батальон.

Мы немцев бьем без промаха,

Идем всегда вперед —

Воздушная, десантная

Нигде не пропадет!..

* * *

Крылова, Седого и Шубейко зачислили в сборную команду бригады. Два раза в неделю футболисты собирались на берегу озера, широко разлившегося в центре Раменского. Ребята наперегонки пускались вплавь — вода смывала с них предобеденную усталость. Искупавшись, футболисты налегке — в трусах и бутсах — выбегали на лужайку. В команде были рядовые, сержанты и лейтенант Фролов, командир взвода бригадной разведки. Женька легко нашел общий язык со всеми.

— Точней, точней! — покрикивал Фролов — до войны он играл в столичном «Локомотиве». — Теперь в обратную, побежали по кругу, побежали, мальчики!

Тренировки заканчивались новым купанием, потом футболисты расходились по батальонам. Часы у озера были по-своему праздничны. Армейские будни здесь приостанавливали свой ход: можно было расслабиться, побродить по берегу, ничем не отличаясь от штатских людей — до тех пор, пока воинская команда не напоминала добровольцам об их солдатских обязанностях, когда на озере добровольцев ожидало необычное испытание: заплыв в полном боевом снаряжении. Цель считалась достигнутой, если доброволец мог одну-две минуты продержаться на воде. Не каждому это удавалось: одежда и снаряжение камнем тянули вниз.

Смысл упражнения был очевиден: командиры предусматривали и тот нежелательный случай, когда десантники опускаются с парашютом на воду…

«Что же еще? — размышлял Женька Крылов, лежа на берегу озера, пока одежда высыхала под горячим июльским солнцем. — Все как будто… Разве лишь повторять сначала? А зачем?»

6

КАКОВ ОН, ФРОНТ?

Второй прыжок с парашютом прошел почти незаметно. Наступили дни, полные неопределенного ожидания.

— Как думаете, товарищ младший лейтенант, скоро на фронт?

Курочкин пожимал плечами, ему самому хотелось бы знать это.

В палатке теперь разговаривали вполголоса, будто прислушивались к тому, что стояло за словами товарища, или сверяли его ощущения со своими собственными. Фронт — не марш-бросок, не тактические занятия, не стрельбы, с которых все как один возвращаются сюда, в палатку. Там одни уцелеют, другие — нет. Кто-то вернется оттуда в подмосковный лагерь, а кто-то из лежащих сейчас на нарах никогда не вернется, не встанет перед Курочкиным. Кому суждено выжить, кому не суждено? Предчувствие перемен, когда все уже так привыкли друг к другу, делало разговор доверительным. Албнйюо все-таки…

— Это тебе не кашу есть.

— Сеня, как у тебя было под Каширой?

Ломатин уже рассказал все, что было у него в народном ополчении под Каширой, но его слушали с прежним любопытством: он был т а м, а рассказывал он весело, с удальством обнажая себя.

— Идем. Снег по колено. Кто в чем. Один папаша сверху шапки платок завязал — настоящий фриц. Впереди меня Тралкин хромает. Вот, думаю, сейчас дадим жизни… Подходим к деревне — Тралкин к дому попер, только пятки засверкали, папаша в платке за ним. «Назад! — заорал взводный. — В цепь давай! В цепь, говорю!» Тралкин прихромал, на усах сопли замерзли. «Погреться бы, товарищ командир…» Тут ка-ак саданет — прямо в дрова. Смотрю, Тралкин в сугроб полез, руками и ногами роет, взводный тоже роет, а папаша в платке к плетню на карачках пополз. Ляпнулся я в снег, начал шуровать и не заметил, как яму выгреб. Комиссар кричит: «Огонь! Огонь!» Я винтовку в небо, глаза закрыл, бах-бах, раз двадцать выпалил. Потом думаю: «Что же ты, родной, делаешь? Другие целятся, а ты лупишь в белый свет!» Выглянул из ямы, смотрю на взводного, а тот бах-бах — шурует мо моей методе! Мне веселей стало. Заложил новую обойму и давай опять палить. Тут затихло. Вижу — папаша у плетня сидит, платком в штанах вытирает…

— Немцы-то — какие?

— Не видел, не до них было. Тут два наших танка подъехали, красноармейцы подбежали с лейтенантом. Сняли нас с этого участка. Идем опять. Взводный впереди, рядом со мной Тралкин раскорячился: «Погоди, товарищ командир, непорядок у меня…» «Обмарался, что ль, папаш?» — спрашиваю. «А ты — нет?» Я на всякий случай у себя пощупал: сухие…

Добровольцы слушали Ломатина и пытались — каждый по-своему — представить себе, как они сами вели бы себя под огнем танковых пушек. Но что такое танковый огонь, они не знали, а Ломатин знал, и они ловили каждое его слово, хотя то, о чем он говорил, случилось более семи месяцев тому назад.

В подмосковном лесу, уют которого нарушали лишь комары, нелегко было представить себе, что где-то рвутся снаряды, а земля изрыта настоящими окопами. То, что происходило на войне, вызывало у Женьки Крылова любопытство, смешанное с тревогой. Он и боялся, что скоро на фронт, и одновременно жаждал развязки: все увидеть, пережить, испытать себя. То же любопытство побуждало добровольцев искать встреч с фронтовиками. Одним из них был старшина Вышегор, человек глубоко штатский, в своем роде ни на кого не похожий. Немногословный, малоулыбчивый, постоянно занятый ротными делами, он был незаметен на фоне бойких строевиков со звонкими голосами и безукоризненными уставными жестами. Вне строя старший лейтенант Ботов называл его Федоровичем, а добровольцы обращались к нему без стеснения.

— За что вам орден дали, товарищ старшина?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— А на фронт — когда?

Кустистые брови старшины хмурились:

— Зеленые еще, каши мало съели…

— Не дают больше-то!

— Есть ты, Никиткин, здоров, а как там…

— И там буду, если дадут! — не унимался долговязый Никиткин из второго взвода.

— Там… А ну марш по палаткам.

Вышегор уже летал с такими вот ребятами в тыл врага. Их было много, и они тоже с нетерпением спрашивали, когда на фронт, а назад возвратились единицы. Из ста шестидесяти человек уцелели трое. Остальные были убиты, ранены или пропали без вести. Хорошо, если раненые приживались в каком-нибудь партизанском отряде, а чаще их оставляли на совесть деревенских женщин, потому что здоровым предстояло еще дойти до линии фронта и перейти через нее, а это не легче, чем выполнить само задание. Сколько таких вот ребят, как Никиткин, промелькнуло перед его глазами! Они сгорали там, как сухой хворост. Если бы он мог, он удержал их здесь, не позволил бы им, как мотылькам, бросаться в огонь.