Князь Ядыгар (СИ) - Агишев Руслан

Конечно, откуда мне, искусствоведу-практику, все это было знать? Да, я мог отличить булатный клинок XVI в. доставленный из Индии, от сваренной русскими кузнецами сабли этого же времени. Способен был рассказать о старинных красках в средневековых русских иконописных мастерских, о составе известкового связывающего раствора, которым скрепляли кирпичи в стенах крепостей и монастырей. Даже, пожалуй, не сплоховал бы и при оценке средневекового кафтана... Но с духовной частью средневековой культуры у меня было очень плохо! Эта часть моей профессии оказалась не сильно востребована при работе антикваром. Многочисленным толстосумам и их силиконовым женам и подругам было совсем не интересно, что знал и о чем думал простой человек XV, XVI, XVII и т. д. веков.

Словом, когда я от безделия и ради самого обычного развлечения решил своим людям рассказать пару – тройку интересных историй и рассказов из жизни, то столкнулся с поистине потрясающей реакцией. Мои стрелки, слуги из бывшего дворца, да и сам, вечно невозмутимый Иса, ржали как кони над парочкой обыкновенных анекдотов. Они брызгали слюной, хлопали себя по коленям. Кто-то падал на палубу и начинал с повизгиванием кататься, не в силах больше смеяться. Признаться, тогда я даже растерялся. Почему они так среагировали? Разве эти байки и анекдоты, действительно, такие смешные? Однако, самое удивительное ждало меня впереди, когда в один из холодных вечеров я решил рассказать историю Робинзона Круза. Бог мой, что было! Помню, как сейчас...

– А расскажу я вам, братцы, удивительную историю гишпанского купчины Робинзона Крузейро, отважного морехода и воина, божьим промыслом спасшимся во время ужасной бури и проведшем на затерянном в море-океане острове целых двадцать семь лет, – произнес я героическое вступление, как на струг мгновенно пустилась тишина; ничего не скрипело, не сопело и даже не дышало. – Вышла лодья многопалубная купчины с грузом добрых тканей и бронзовых пушек из гишпанского порта Мадрида...

Эта потрясающая атмосфера – эдакой адской смеси из тишины, потрясения и внимания – захватила и меня самого, заставляя рассказывать так, словно я был на сцене всемирно известного представления. Я придумывал житейские и понятные местным подробности про быт и жизни Робинзона Крузо, играл голосом, активно жестикулировал. Оживая на этой импровизированной сцене, мои герои представали перед остолбеневшими зрителями обычными, похожими на них самих, людьми. Так, Крузо говорил негромкими рублеными фразами, впередисмотрящий матрос – визгливым голосом, глотая концы слов. Прирученный на острове попугай хрипел, пытаясь что-то выговорить... В тот день, в тот мой первый раз, когда я выступал в роли рассказчика, я внезапно осознал, насколько мощным оружием или рычагов влияния я обладал в этом мире. Я, как никто другой во всем этом мире, обладал громаднейшим кругозором и знанием основных вех дальнейшего развития человечества, что давало мне и шанс и возможность стать, если не великим государем, то уж точно величайшим из ученых.

Собственно, вот и сейчас, едва я только озвучил свою угрозу, как по десяткам людей прошла волна. Здесь было, пожалуй, все: и страх, и удивление, и обида и даже злость! Люди, за пять последних вечеров привыкшие погружаться в пучину удивительных историй и таинственных миров Р. Сабаттини, Ж. Верна, К. Доила, Д. Лондона, М. Рида, М. Твена, Р. Стивенсона, Д. Купера, В. Скота и т. д., сначала изрядно разволновались, а потом начали искать виновника.

– Княже, как же так? Мы-то чем тебя разгневали?

–Мы же всем обчеством слухали. Княже, смилуйся!

– Это что же деется браты? Господине к нам, как к деткам своим малым, а мы смуту затеяли?! Эх-ма.

Глоток по-голливудски ярких, эмоциональных и зажигательных историй настолько им пришелся по вкусу, что в какой-то момент и полусотника и купца решили выкинуть за борт.

– … Хотят обиды друг другу чинить, так пусть водичкой охлоняться! В воду их, братцы, в воду!

– Да, тумаков им дать, чтобы не повадно боле было. Разойдись, щас врежу!

– Верно, верно! Аркашка, вона искупался в студеной водице, сразу шелковым стал!

Алчущие вновь приобщиться к искусству, люди уже было схватили обоих виновников, как я вскинул руку вверх, призывая к вниманию. Уже было ясно, что и первый и второй спорщики прониклись угрозой наказания и были готовы пойти на мировую. По крайней мере, я был уверен в этом, что почти сразу же подтвердилось.

– Надумали мириться? – толпа усадила обоих обратно на бочки. – Хорошо. Поклянитесь тогда, что не будете больше обиды друг другу чинить. Что рожи-то кривим? Вот вам крест. Или не православные?

Оба тут же негодующе забурчали и полезли за своими крестами. К целованию креста при заключении договора здесь относились очень серьезно.

– Клянусь, – буркнул один, облобызав крест.

– Клянусь, – следом произнес второй.

«Ну вот и знатно». Улыбаясь я оглядел людей, стоявших вокруг меня, и буквально кожей почувствовал расползающееся в воздухе ожидание и нетерпение. «Ждут, черти! Очень ждут! Надо вдарить им чем-то таким, сильным…». Если честно, я думал недолго, какое литературное произведение выбрать в качестве истории для местных. «Граф Монте Кристо! Только про старину Дантеса! Это должна быть бомба! Взрыв мозга! Ха, когда я прочел графа первый раз, у меня и случился этот самый взрыв…».

– А поведаю я вам, брате, одну удивительную историю, что случилась почти сотню лет назад где-то на юге русских земель, в одном небольшом княжестве, соседями которого были своенравные ляхи, – начал я тихим голосом. – Нес службу при дворе князя один сын боярский по прозванию Василий. С русой головушкой, с карими ясными очами да конопушками на лице. Был он добрый малый, ни работы, ни отдыха не чуравший. И вина мог отведать, и песню поддержать. Была у него любушка одна...

Широкими мазками я рисовал им жизнь точно такого же человека, как и они. В нем не было ничего сверхъестественного. У него не было крыльев или рогов или хвоста. И пусть здесь моряк Эдмон Дантес стал сыном боярским Василием, а прекрасная Мерседес превратилась в русоволосую Аленку, суть истории осталась неизменной. Это история о всепобеждающей любви к жизни, о бескорыстной дружбе, о страшном предательстве…

Рассказывая о предательстве лучшего друга, подкинувшего Василию подметные письма, я, как и остальные, в ярости сжимал кулаки. Вместе с остальными я с трудом сдерживал слезы, когда убитая горем Аленка без сил свалилась на пороге своего дома. И также, как и они, плакал, описывая всеми брошенного и умирающего от голода отца Василия. «Боже, да они, как дети! Не понимают, что большая часть моих рассказов это выдуманные истории, в которых нет ничего правдивого и реального»

– … Так прошло шесть долгих лет, в течение которых Василия, как запертый в клетке пардус, бился о каменные стены темницы. От его былой стати уже давно ничего не осталось, – пропускаемые через себя эмоции уже давали о себе знать; я стал делать больше пауз, чуть задыхаться. – Он высох аки древний старец, руки и ноги его покрылись струпьями. От одежды остались лишь одни лохмотья. Но страшнее всего, что он окончательно отчаялся. Ему казалось, что у него вообще больше ничего не осталось. Ни любимой, ни свободы, ни даже надежды...

Наконец, я почувствовал, что устал окончательно и бесповоротно. У меня просто не было больше моральных и физических сил рассказывать дальше. И, тяжело вздохнув, я замолчал и опустился на стоявший у мачты бочонок.

В этот момент, когда я охрипший и уставшей от напряжения, облокотился на мачту, до меня вдруг донесся до боли знакомый голос:

– А что, молодший брате, дале-то было? – это был тихо появившийся на нашем судне Иван Васильевич и судя по лицу, его терзало просто жгучее любопытство. – Уж больно узнать мне хочется, удалось ли сыну боярскому, Василию, вырваться али нет? Нежто сгинул там, сердечный?! А отомстил ли он врагам своим?

Пока я отходил от такой неожиданности, Ваня продолжал, правда, уже явно обиженным голосом.