Псы Господни (Domini Canes) - Александр Уралов

— …Однако, милая Мёрси, даже тогда я не верил ни в какие тайные козни ЦРУ, Моссада и прочие Джеймсо-Бондовские штучки. Миром правит бардак, Мёрси! В наше время ни наше, ни американское правительство не могут скрыть ни одного мало-мальски крупного секрета. А уж затеять что-то круп… ик… пардон… крупномасштабное — гнилая затея. Всплывёт наружу моментально… Что-то меня повело… пропустим пока принятие алкоголя и покурим сигареты «Winston one», да благословит Господь их создателей…

— Пойдёмте лучше на лоджию? — попросила Мёрси, которая не любила чересчур прокуренные помещения.

— Тогда уж на ступеньки… Саня, помоги мне… прихвати мой пузырь и Мёрсино вино… в общем, у нас пикник! Икотное слово — пик-н-ик…

Как известно, в доме 21, как, впрочем, и во всех домах этой серии, есть два входа. Один приводит в двум лифтам и дверям квартир первого этажа. Ко второму ведёт крыльцо с бетонными ступеньками. Через эту дверь жильцы дома тащатся пешком, если лифт не работает.

Сидеть на ступеньках крыльца вполне удобно. А если вспомнить, что у подъезда совсем недавно жильцы с седьмого этажа сложили солидную кучу каких-то старых досок и древесно-стружечных плит, то можно соорудить себе какое угодно седалище… и развести из всей этой благодати костерок. Деревянные плинтусы, которые сосед хранил в подъезде для предстоящего ремонта, уже превратились в пепел и угли. На очереди была куча строительного мусора. За неё представитель управляющей компании уже сделал жильцам втык… но — смотрите-ка — пригодилась!

Мёрси сунула под зад сложенную пятнистую куртку. Сидеть было удобно… только страшновато. Ночь, не ночь, муть какая-то… но костерок так уютно горит…. и вино с сигаретами под рукой. И пистолет в кобуре подмышкой. Сашка ей подогнал по размерам все эти ремешки. А в поясном ремне дырочки провертел.

А Илья в магазине дал ей нож. Точно такой же, как у них обоих.

У Мёрси вдруг навернулись слёзы.

Она сидела у чужого дома с двумя инвалидами, из которых у одного голова была изрезана страшными розовыми шрамами… она курила сигареты «Данхил» и пила «Мерло» из горлышка, закусывая…

…красное вино, Машка, к мясу, а белое — к рыбе, поняла?..

…закусывая обжаренными с аджикой куриными ножками. И тяжёлый, маслянистый на ощупь, пистолет подмышкой… и ремешки натирают плечи… и нет нижнего белья.

Господи, как это всё произошло? В какой момент она умерла?

Умерла, если верить Илье…

— …переход! — с глупой торжественностью говорит основательно опьяневший Илья. — Переход из жизни в смерть. И мы в нём застряли. Застряли к х…ям собачьим.

Он тупо смотрит на огонь. Сигарета из его пальцев выпадает и катится по едва заметному наклону бетонной поверхности к костерку.

Мёрси поднимает лицо к небу. Неба нет. Есть стена дома, косо уходящая вверх, в отвратительную муть. Мёрси чувствует, как слезинки скатываются по вискам куда-то, мимо ушей, к нежной шее… и за ними ещё и ещё…

Ей хотелось умереть.

Но не так, как сейчас… а чтобы рай…

Илья ошибается, правда? Он ошибается! Я никогда раньше не молилась… я никогда раньше не молилась! Я никогда раньше не видела, как покойник с распухшей мошонкой и окровавленным пенисом бредёт по коридору. Я никогда раньше не разговаривала с людьми с вывороченными ногами и руками. Я никогда раньше не говорила с ненормальными!!!

Я ничего в своей жизни не видела, Господи!

Что же ты делаешь со мной? Мне же всего семнадцать лет!

Мне всего семнадцать лет, Господи!

И вдруг она вспомнила. Бабушка Брюли рассказывала ей, как в 1941 году осколок бомбы попал в живот её тёти. Они уходили из Киева по дороге, разбитой бесчисленными ногами и колёсами. Натерпевшаяся лиха ещё в гражданку, тётка закутала Наточку в грязную шаль и размазала ей и себе грязь по лицам. Нельзя было быть молодыми и красивыми среди уходящих из города обезумевших толп… ни своим нельзя показаться красивыми, ни чужим.

«Своим?!»

«Да, девушки… своим тем более. Изнасилуют и тут же в кустах пристрелят… а то и штыком приколют, чтобы втихую. Война, она всё спишет — так уже тогда говорили».

Красавице тётке осколок вошёл прямо в живот, чуть выше пупка. Наточка ревела, просила проходящих людей помочь. Кто-то сунул ей в руки сатиновую рубашку. Натка пыталась прижимать вываливающиеся внутренности тёти Нади этой рубашкой…

Потом она ждала полтора дня. Она и какая-то обессилившая и брошенная своими старушонка. Тётя Надя умирала трудно. «Молодая была, здоровая. Вот и не отходила душа!»

А потом Натка с чужой бабушкой тащили раздувшееся и почерневшее тело к рытвине с засохшей грязью на дне… и засыпали тело, ковыряя землю всем, что подвернулось под руку. Натка справилась. Она слушала, как бормочет молитвы чужая бабушка и чувствовала, что безумно устала… и что всё вокруг сошло с ума и стало грязным, жестоким и страшным.

«Конец Света настал!» — торжественно сказала чужая бабушка, крестясь и моргая подслеповатыми глазками…

Натка… она справилась. Натка не сошла с ума и выжила. Она выросла и родила четверых детей.

И ей было девять лет.

Мёрси передёрнуло.

Девять лет!

Наверное, это воспоминание и был ответом на её молитву.

Откуда он появился? И он — говорит с ней?!

Он в меру спортивный на вид. Из-под дурацкой бейсболки торчат рыжевато-русые волосы. Спокойные серо-зеленые глаза… как и у неё, у Анны. Ему лет двадцать, не больше… и он очень на кого-то похож.

— Ну что, Аннушка, загрустила?

— Да так… вспомнилось разное…

— А что же вспомнилось, Аннушка? Прежняя жизнь? Дом, работа?

Сумерки густеют. Анна никак не может отчетливо увидеть его лицо.

— За сына волнуюсь… ты чем-то похож на него…

— На него, на Вовку, или на тебя, Аннушка? — Отблеск костра выхватывает гладко выбритую щёку. — С ним всё в порядке, не волнуйся. Он ещё даже не заметил твоего отсутствия.

— Правда?

…Господи, как он похож на…того, не родившегося. Но…абсурд — этот (парень?) здесь — живой, а моего мальчика нет… и никогда не было.

Анна проглотила вязкую слюну:

— Да, вот, думаю, чем я так плоха, что здесь очутилась? И что это за место? Ты знаешь?

— Да, конечно! И ты знаешь, Аннушка, — молодой мужчина усмехается. — И почему же это ты плоха? Не-е-ет, ты замечательный человек! Тебя все любят. Вспомни…

…Она не торопясь, шла по улице и вспоминала прошедший рабочий день. В офис пришла проверка, и, как всегда, на Анну привычно свалили решение всех проблем. И, как и раньше, она опять не смогла отказаться. Шеф часто просил своего ведущего экономиста о помощи в непростых ситуациях.

Анне казалось, что кто-то у неё в голове ровным голосом читает её характеристику… пусть! Но её кольнула едва уловимая насмешка… чуть пафосная интонация… словно кто-то зачитывает приветственный адрес уходящей на пенсию начальнице.

…Анну Сергеевну ценили и любили в конторе: профессионализм, вежливость, доброжелательность и уравновешенность никогда не подводили её. Анне не надо было изображать политкорректность. Её манера общения с людьми была совершенно искренней. Все, кто соприкасался с Анной, неизменно попадали под её удивительное обаяние и надолго запоминали эту женщину.

«Ну вот, всё получилось, конфликты улажены, сроки согласованы, документы подготовлены, инспектор — нормальная женщина, хороший человек. Проблем нет, остальное — дело техники… Я молодец, у меня всё получается, я всё могу… Почему так бывает, когда я что-то делаю для других? Почему не выходит — для себя?»

— Почему не получается для себя?

— Да потому что ты не умеешь жить для себя, и не умеешь слушать себя, и не умеешь говорить «нет», — незнакомец уже сидит рядом с ней на скамейке.

Внимательные, заботливые глаза (карие глаза!), в которых отражался отблеск костра, двухдневная щетина на смуглой коже. Лет сорок пять, не меньше, и даже ближе к пятидесяти. Он меняется!..

…он переливается… как текучая вода…как оплывающая воском свеча…

…он настоян на крепком… он глубок… и на дне его — густой, сводящий с ума, хмель…

— Но ведь я же не виновата, правда? Он так хотел… вернее — не хотел. Он не хотел этого ребёнка. Он бы не любил его, и меня тоже… А я хотела… я мечтала о девочке… но похоронила эту мечту… окончательно… тогда, когда вернулась домой после аборта… Он даже не встретил меня в больнице… Я сама добиралась… на троллейбусе…

— Конечно, ты не виновата! — незнакомец накрывает её руку своей широкой ладонью.