Девять драконов - Джастин Скотт

С улицы внизу доносился непрерывный гул — звуки разговоров, шаги, выкрики, радио. Через стены надрывался телевизор. Вивиан поставила кипятить воду и стала мыть капусту.

— Мы могли бы пообедать у тебя, — сказала мать, почувствовав запах лапши. Она ненавидела готовить, но, как всякая шанхайка, обожала вкусно поесть, а лапша казалась очень аппетитной.

— У меня там неразбериха, — ответила Вивиан. — Моя няня уехала в деревню повидаться с родными, и повсюду разбросана моя работа.

— По крайней мере, у тебя красивый вид из окна.

— Был, — поправила ее Вивиан. — Джардины только что выстроили прямо под носом небоскреб.

— Ах, — улыбнулась мать, и Вивиан поняла, что она думает: если уж лишиться вида из окна, то лучше всего из-за какого-нибудь могущественного хонга типа Джардинов или Мэтсонов. — Ничего, с твоими-то друзьями ты всегда найдешь себе новый.

— Честно говоря, я едва это заметила.

— Ты слишком много работаешь.

— Ты это мне уже говорила.

— И что это тебе дает?

— Помогает прожить день, мама.

— Никакой другой причины?

— Я люблю свою работу. И я иду наверх.

Едва заметный огонек вспыхнул в глубине шанхайских глаз матери, словно кто-то наблюдал из темной пещеры.

— Ты что-то задумала, а? — спросила она. Она по-прежнему пыталась вычислить схему мира, который, по ее мнению, можно завоевать хитростью и тайными уловками. Проверни какой-нибудь трюк, и ты победитель.

— Я-то знаю, — продолжала она. — Нечто грандиозное.

— Просто работа. И больше ничего.

Но мать не обмануть.

— Ты терпелива, — одобрила она. — А у меня терпения никогда не было. Ты добьешься многого. Все, что тебе нужно — это план. А он у тебя есть. Я знаю тебя.

— А как прошел твой день, мама?

— Посмотри на мои волосы — тогда не будет вопросов.

— Милая прическа.

— Господи, о чем ты говоришь! Этот чертов парикмахер! Все приличные мастера эмигрировали, и мне остались только косорукие, которые не могут найти себе работу даже в отелях у коммунистов.

Вивиан почувствовала, что внутри у нее закипает злость. Сколько она себя помнила — даже в самые тяжелые дни, когда отец изводил себя работой, — ее мать прыгала в трамвай, спрыгивала на углу Чатер-стрит и Пэда, ер-роуд и влетала в отель «Мандарин», где ей расчесывали и укладывали волосы. Она выросла в достатке в Шанхае — до «культурной революции» — и не удосужилась научиться причесываться самостоятельно.

— Я уверена, ты найдешь себе чудесных парикмахеров в Торонто.

— Сегодня это свершилось.

— Что свершилось?

— Получила канадскую визу.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Это не Нью-Йорк.

— Мы знали, что так будет. Но как бы там ни было, ты, наверное, чувствуешь облегчение.

— И ты тоже. Я больше не буду мешать тебе.

Вивиан позволила своим глазам задержаться на гладком лице матери. Ей было пятьдесят пять, но при розовом освещении, которое она любила в своей квартире, она выглядела на сорок. С конца восьмидесятых годов она пользовалась известным кремом от морщин, — когда он добрался до Гонконга, — хотя дерматологи сомневались в эффективности препарата для азиатской кожи. Ее мечтой была пластическая операция на лице, сделанная каким-нибудь дорогостоящим высококвалифицированным хирургом, — кем-нибудь вроде тех сверкающих белозубыми улыбками эксцентричных глянцевых типов, которых она видела на рекламных роликах; мечта, за которую Вивиан не имела намерения платить, потому что это казалось ей тысячекратным предательством отца.

— Это твой выбор, мама. Но ты можешь передумать, если захочешь.

— Тебе будет лучше без меня. У тебя будут развязаны руки.

— Что ты имеешь в виду?

Вивиан уже давно обнаружила, что единственной возможностью общаться с матерью было принимать вызов и быть постоянно готовой к ее инсинуациям и неясным намекам. Не то чтобы она не одобряла наличие Дункана Макинтоша. Просто иногда ревновала.

— Я имела в виду, что ты постоянно занята — путешествуешь, работаешь.

— Я работаю, когда путешествую.

— Ну хорошо. Просто тебе не нужна обуза.

Вивиан пожала плечами и сказала правду:

— Ничего не изменится, если ты останешься. Я собираюсь жить одна, когда ты уедешь. И я останусь совсем одна. Отец умер, тетушка Чен умерла. Остались несколько старых теток и дядек, которых я едва знаю.

Еще пять или шесть лет назад она бы ни за что не поверила, что будет скучать по матери, если та уедет. Но когда умер отец, они стали ближе друг другу — как два незнакомца, встретившихся впервые. Темп жизни матери замедлился. Демоны, которые гнали ее от мечты к мечте, от мужчины к мужчине, теперь стали менее энергичными. Теперь она коротала время в компании людей типа мистера Тама, соседа, водителя такси, честного работяги. Правда, иногда ее заносило, и она могла снова болтать чепуху, например о создании парка радиофицированных такси, и исчезала ненадолго, совсем как кошка, возвращаясь назад с новой загадкой в улыбке.

— Ну, ну, ты не будешь одна.

Неожиданно, без предупреждения, старая боль — такая же острая, как новая рана, такая же мучительная, как в детстве, — пронзила ее. Мать уже нашла себе отговорку, чтобы опять оставить ее одну. Она вовсе не угомонилась. Эмиграция, похоже, будет не последним звеном в цепи ее авантюр — вперед к чему-то новому, а все старое безжалостно останется позади.

— Что имеешь в виду?

— У тебя есть дружок.

— Я не прошу, чтобы он был всем для меня. И он не заменит мне мать.

— Ах!

— Перестань жеманиться… Желаю приятно тебе провести время.

— И тебе того же. Уверена, ты своего не упустишь.

— Что?

— Ты ведь не становишься моложе.

— Мама, мне только тридцать два.

— Будет тридцать три в этом году, и прежде чем ты осознаешь это, тебе стукнет тридцать пять, и кто тогда женится на тебе?

Это было так глупо, что Вивиан не стала спорить, просто сказала:

— Я найду кого-нибудь, кто отчаялся так же, как и я. Может быть, бедного парня, потерявшего работу в КНР. Мы будем разводить свиней в Монголии.

Она улыбнулась про себя, услышав фразы Дункана Макинтоша из своих уст.

— Ты не знаешь, что такое отчаяние, девочка.

— Может быть, это то, что я пытаюсь не забыть, — пробормотала Вивиан.

— Что ты сказала?

Она молча покачала головой. Ее воспоминания о том, как они бежали из Китая, и о самом Китае были смутными.

Она обнаружила, что ей трудно отделить свои самые ранние проблески памяти от рассказов, услышанных от взрослых. Дяди отца обычно много говорили о хаосе, царившем по вине вояк. Один заявил, что был соратником Мао. Мать постоянно оплакивала потерю достатка и комфорта в Шанхае и звала слуг, которых у нее никогда не было, но о которых она слышала от своей матери.

Китай, который Вивиан знала лучше, был Китаем из отцовской мечты и снов, потому что по политическим взглядам — страстно и оптимистично — он был интеллектуальным наследником Движения 4 мая 1919 года,[30] провозгласившего, что демократия и наука возродят былое величие Китая.

Националисты задавили Движение 4 мая. Революционеры атаковали его тоже. И в довершение всего Красные Стражники добили последних, кто еще отваживался надеяться.

Собственные воспоминания Вивиан о Китае начинались холодным песком под ногами, когда отец взял ее на руки и понес в темноту. Они обрывались на ощущении холодной воды, поднимавшей их наверх, когда появилась акула. Ее первый яркий зрительный образ детства начинался со школы в Гонконге, где ей легко давался английский, которому еще до школы учил отец.

Но все же Китай волновал ее.

Несколько лет назад, незадолго до того, как пекинская бойня отпугнула иностранных туристов, она уговорила отца сопровождать ее в одной из ранних деловых поездок в Кантон — столицу провинции Гуандун, где он родился. Все еще боясь — хотя прошло пятнадцать лет с того дня, когда он бежал от «культурной революции» и гонконгские беженцы уже какое-то время вовсю путешествовали по КНР, — он захотел поехать на могилу своей матери. Они плыли по Жемчужной реке на небольшом суденышке. Город изменился с тех пор, как умер Мао. Целые кварталы были разрушены, чтобы дать место роскошным отелям для деловых людей, коммерческим выставкам и новым фабрикам. После долгих блужданий по изменившимся окрестностям в палящем зное они наконец обнаружили новый склад, выстроенный на месте могил их семьи. Кладбище было сожжено, потому что Красные Стражники внесли его в черный список как буржуазное. Ее отец плакал:

— Они не могут оставить в покое даже мертвых.

— Где сегодня твой дружок? — спросила мать.

— Он со своей семьей.

Мать понимающе кивнула:

— Праздники — самое плохое время.