Девять драконов - Джастин Скотт

Джастин Скотт

ДЕВЯТЬ ДРАКОНОВ

Если не можешь заключить сделку в Гонконге, значит, ее нельзя заключить вообще.

У каждого в Гонконге есть свой секрет.

Восток — красный.

Пролог

ПРИЮТ СВОБОДЫ

Декабрь 1973 года

Маленькая девочка почувствовала, как волна подняла их наверх. Подумав об огромной туше акулы, кружащей под ними, она в ужасе стала биться в руках отца. Он умолял ее:

— Тихо! Ради Бога, тихо, чтобы не было всплесков воды, — шепча, что акула не нападет на них, если они замрут.

Что-то жуткое скользнуло по ее ногам.

Была ночь жестокого года Быка. Позади остался темный берег Китая. Впереди слабыми красными переливами электрических огней обозначилась Коронная колония Британской империи — Гонконг — свободный бастион капитализма, прилепившийся на корявом суровом полуострове Коулун и нескольких островках в море. Солдаты постоянно патрулировали вдоль ограждения из колючей проволоки, которым была отрезана оконечность полуострова, — чтобы не могли проникнуть беженцы из коммунистического Китая. Залив Тай Пан был единственной лазейкой.

Ее отец подумал — акула ушла. Он поплыл медленными толчками, не тревожа резко поверхность воды и разговаривая с ней шепотом, прерывавшимся от страха. Она держалась за его пояс и плыла сбоку — как на прицепе, боязливо оглядываясь через плечо.

Он был учителем — до того как Красные Стражники избили его за то, что он был Врагом-без-ружья. Он ждал, пока раны заживут настолько, что кровь не будет сочиться в воде; и он изучал повадки акул и пришел к выводу, что пловцы, которые плещутся, поднимают шум, похожий на всплески умирающей рыбы, на которую напала акула. Сегодня ночью ему придется проверить правильность своей догадки, держа дочь на руках и продираясь сквозь темноту.

Он плыл уже много часов, отдыхая, когда чувствовал усталость, на надутом мочевом пузыре свиньи, который, как поплавок, помогал им держаться на поверхности. Наконец они миновали плавучий маяк, на который он держал курс. Теперь он ориентировался, оглядываясь назад. К их счастью, сильное течение относило на юго-запад, но мешали мощные волны. Девочка услышала, как тяжело дышит отец, и поняла, что его раны опять открылись.

Волны подбрасывали их вверх, как гигантская рука.

Чувствуя, как по всему телу пробегают мурашки, беспомощные, — высоких холмов Коулуна не было видно, — они дрейфовали по течению и ждали, когда на них нападет эта тварь. Она прошла совсем близко. Ее хвост прорезал воду сбоку от девочки. При свете маяка она увидела, как кровь потекла у отца изо рта. Инстинктивно она быстро отерла ее.

Отец поплыл опять. Течение относило их все ближе к берегу. Она уже слышала шум прибоя. И наконец они почувствовали под ногами песок.

Лаяли собаки. Лучи прожекторов блуждали по побережью. Они бросились к поросшим низким кустарником холмам и пробирались в глубь берега, пока не рассвело. Весь день они прятались в водопропускной трубе моста, слыша, как британские войска гуркхов[1] проносятся на ревущих грузовиках у них над головами.

Почти теряя сознание от усталости, он прижимался горячим лбом к земле и благодарил Тинь Хао — богиню моря, царицу небес — за то, что она спасла их от акул.

Той же ночью они рискнули выйти на дорогу. Вспышка фар ослепила их — но это был просто деревенский грузовичок, везший уток и капусту в город. За последний камешек нефрита шофер разрешил им пристроиться в кузове, и вскоре они оказались в кишащих народом трущобах Монг Кока.

Крепко держась одной рукой за руку отца и сжав клочок бумаги с адресом тетушки Чен в другой, с широко раскрытыми от удивления глазами, она вела его через рынок, где воздух был густым и влажным, пропитанным запахом горячего масла. Девятилетняя, тощая, как спичка, она была дитя нищего Китая. Она никогда не видела столько еды и столько вещей, которые можно купить.

Сонные змеи дремали в проволочных клетках — зимний муссон, дувший с материкового Китая, сделал их кровь тягучей. Напротив, в узком проходе, визжала свинья. Она лежала в высохшей водосточной канаве — на боку, ноги крепко связаны, один глаз уставился на узкую голубую полоску неба, сжатую краями канавы. Дома словно обросли бамбуковыми жердочками, увешанными вывесками магазинов, матрацами, постельным бельем и разной другой сохнущей в тени постирушкой. Рубашки на продажу гроздьями колыхались на пожарных лестницах, и среди оставшегося в этом хаосе узкого пространства эхом отдавались звуки шаркающих шагов, выкрики на характерном кантонском диалекте и методично-назойливое уханье штамповального станка, доносившееся из окон фабрики на первом этаже.

Какой-то мужчина, сидя на корточках, связывал свежепойманных крабов с колченогими лапками стрелками травы. Вдруг он сунул одного из этих разъяренных существ ей прямо под нос. Клешни и ноги воинственно оттопырились и сучили в воздухе, но девочка уже видела кое-что и похуже, и в ответ она просто взглянула в упор на торговца. Он засмеялся и кинул ей апельсин.

Она побежала к лоточнику и предложила ему свой неожиданный подарок. Он протянул ей пирожок со свининой, завернутый в бумагу, но она прочла в его взгляде настоящую цену апельсина и потребовала четыре.

— Один.

— Два.

Они сошлись на трех.

Вкус хорошей пищи только усилил ее голод. Когда она взяла отца за руку, то почувствовала, что он дрожит. Он был похож на привидение, которое может сдуть ветром.

— Теперь уже недалеко, — сказала она, и он покорно поплелся за ней, еле переставляя ноги, словно она знала, куда идти.

Адрес на клочке бумаги начал расплываться у нее перед глазами. Она спросила, как пройти, у старушки, торговавшей соленой рыбой. Дом матери малышки где-то недалеко, у этой дороги, подумала старушка. Нет, она не знала мать девочки; она была из хакка,[2] что жили на джонках и появлялись на рынке только для того, чтобы продать свою рыбу.

— Сяо цзе! — закричал самый знакомый на свете голос. Маленькая дочурка. Старая женщина, тащившая плетеную сумку с овощами, подхватила ее сильными руками. Сама Тинь Хао не могла бы явиться более чудесным образом, и все ее тело содрогнулось в спазме облегчения.

— Чен гу! Тетушка Чен!

В Китае, в лучшие времена, тетушка Чен была няней малышки. Она была ама — служанкой в доме, — семья продала ее еще ребенком в семью отца девочки. Она вырастила отца и заботилась о малышке во время частых отлучек матери. Когда все верные слуги стали вызывать уже слишком сильную злобу у Красных Стражников, отец дал ей денег, чтобы она смогла бежать в Гонконг.

Неся малышку на руках и поддерживая отца, она провела их по темным ступенькам в крошечную комнатушку. Потом она привела кого-то из обслуживающего персонала полевого госпиталя, который осмотрел отца и прописал ему сходить в поликлинику. Но отец боялся решиться на это без документов, удостоверяющих личность. Тогда служащий возразил, что англичане держатся довольно мягкой политики по отношению к беженцам, позволяя остаться тем, кому все же удалось пробраться в Гонконг. Но отец покончил со всякими шальными попытками.

Тетушка Чен пообещала утром найти гомеопата. Когда отец забылся тревожным сном, девочка спросила, где ее мать.

Рот тетушки Чен напрягся в отвращении.

— Иди спать. Здесь со мной ты — дома.

— А она в Гонконге?

— Да уж, конечно, она в Гонконге. Где же еще ей быть?

Окно комнатки тетушки Чен выходило на кирпичную стену и висящий на ней электрический фонарь. При его свете она делала искусственные цветы, придумывая их из листьев, лепестков и стебельков, которые ей продавал какой-то человек, а затем покупал уже готовые букетики. Двоюродные братья и сестры отца, еще раньше бежавшие в Гонконг, быстро нашли его и принесли рис и поношенную одежду. Но отец уже достаточно окреп и мог помогать тетушке Чен делать цветы. Он уже дважды водил малышку в красивый храм Тинь Хао на Паблик-сквэр-стрит, где они зажигали душистые палочки в благодарность богине моря, спасшей их жизни. Потом появилась мать.

Она была даже красивее, чем помнила ее девочка: в пахучем ореоле цветов и сигаретного дыма, с глубокими, темными, как пещеры Шанхая, глазами — и такая же загадочная. Мать повезла ее на Стар Ферри. В этот удивительный полдень малышка увидела гигантские корабли в порту и дома-башни, сверкающие в лучах солнца, и первых в своей жизни — гуйло — призрачных людей с Запада. Они были смертельно бледными и пугающе большими — некоторые из них были вдвое выше отца, но мать не боялась их; а когда великан в белой форме заговорил с ней, она свободно защебетала в ответ на ломаном английском, без запинки выдохнув слова «маленькая сестричка» вместо «дочери».