Сумрачная дама - Морелли Лаура

– Скорее всего, они куда-то их увезли, возможно, даже недалеко, – сказал Хэнкок.

Вместо ответа лейтенант-командор Стаут шумно захлопнул дверцу шкафа. Шкаф затрясся, и с него посыпался снег вперемешку с гильзами. Все трое одновременно подняли глаза на зияющую в потолке кабинета дыру. Снаряд пробил несколько этажей здания, и после него осталась рваная масса деревянной щепы и битого камня до самого верхнего этажа, где через круглую дыру виднелось серое небо.

Стук в дверную раму ознаменовал прибытие другого отряда военной полиции; они сменили Доминика, чтобы дать ему возможность ускользнуть и проглотить свою банку сухпайка. Выйдя в ближайшую галерею, Доминик разглядел свидетельства проходивших тут тяжелых боев между силами Германии и союзников: пролеты и коридоры были целиком засыпаны обломками и осколками. В залах осталось множество почерневших картин, небольших скульптур и керамических ваз, но как бы тщательно они ни прочесывали то, что осталось от музея, они не нашли и следа тех ценнейших шедевров, которые должны были храниться в местном фонде. Представители высшего общества Ахена провели в этих изысканных помещениях множество мирных вечеров, наслаждаясь произведениями искусства с многовековой историей. Сейчас помещения были завалены брошенной экипировкой, а произведения искусства – утеряны. Недостающие картины можно было лишь посчитать по голым стенам с пустыми крючками на них.

Пол галереи когда-то был отполирован до зеркального блеска. Сейчас он потрескался от войны, износился от тяжелых солдатских сапог. Военные расположились, вместе со своими пожитками, прямо тут, на полу. Доминик продрог до костей, но когда он открыл дверь и вошел в галерею, его встретил запах варящегося супа. Он невольно втянул носом воздух и улыбнулся. Викарию Стефани каким-то образом удавалось даже из скудных, безвкусных сухпайков приготовить что-то пахнущее настоящей едой.

– Доминик! – Викарий склонился над котелком, кипящем на маленьком костерке, сооруженном ими наспех из обломков мебели. – Иди сюда! Садись. Ешь. Ты весь посинел.

Пока Стефани готовил необычный обед в этом необычном месте, два солдата и немецкий искусствовед, которого они нашли в одном из лагерей для беженцев, изучали несколько картин, все еще висящих на стене галереи. Искусствовед диктовал, а один из солдат судорожно записывал информацию для спешно составляемого ими каталога.

Доминик опустил свое усталое тело на свой вещмешок и с благодарностью принял предложенную викарием миску. Он съел ложку горячего супа, наслаждаясь тем, как бульон согревает его изнутри.

Стефани теперь поразительно отличался от того изнуренного, трясущегося старичка, которого они вытащили из-под развалин собора. Поначалу офицеры пытались не дать ему с ними идти, но позже поняли, как ценно иметь в команде немца из местных, особенно столь лично заинтересованного в возвращении краденных произведений, и уступили. Теперь Стефани просто преобразился. Его впалое лицо раскраснелось, наполнилось энтузиазмом, осветилось частой улыбкой. Он всюду ездил с их отрядом, молился за них и временами пытался побрызгать чумазых солдат святой водой. Те, кто был понеопытнее Доминика, ворчали, называли его сумасшедшим старичком, но все-таки все ценили этого солнечного человека и его талант превратить армейские сухпайки и попадающиеся по пути объедки во вкусную еду.

Доминик взглянул через комнату на немецкого музейного работника, которого они также отыскали в лагере беженцев. Стефани проследил за его взглядом.

– Ах, – сказал он, наливая еще одну миску супа. – Он поправляется.

Музейщик наклонился к старику, и тот, быстро заговорив по-немецки, протянул ему миску. Музейщик удивленно раскрыл глаза, взял миску и робко отхлебнул. По лицу расползлась улыбка, он с куда большим энтузиазмом вернулся к лежащему перед ним на полу огромному учетному журналу и, прихлебывая суп, принялся вновь листать страницы в поисках информации о судьбе пропавших шедевров.

Этот добрый жест Стефани напомнил Доминику о Поле. Его пронзил укол невыносимой боли, столь сильной, что к горлу подступила тошнота. Аппетит пропал, Доминик отложил миску и бездумно уставился на пол. Каждую ночь не давала ему покоя агония в глазах Пола и хриплость его голоса, когда он с усилием пробормотал свои последние слова: «Продолжай рисовать». И каждый день – садясь с краешку обедать, участвуя вместе с другими солдатами в перестрелках, вслушиваясь в незнакомое дыхание того, кто теперь спал на верхней койке над ним – он все больше и больше скучал по Полу.

Кончится ли когда-нибудь это томление? Сопротивляясь боли, Доминик закрыл глаза и обнял себя, тоскуя по любимым. Он делал все, что мог, чтобы не терять надежды на то, что когда-нибудь снова увидит Салли и крошку Чечилию. Доведется ли ему взять на руки своего новорожденного малыша?

А что до рисования, после смерти Пола он ни разу не касался карандашом бумаги. Просто не мог себя заставить. Его лучший друг пожертвовал жизнью именно ради искусства. Хэнкок уже начал получать доклады разведки о возможных схронах по всей Германии и даже дальше на восток. И Хэнкок, и Стаут были достаточно безумны, чтобы рисковать ради их задачи всем. Но стоило ли оно того?

Стефани смотрел на Доминика. Он ласково заговорил, пробудив Доминика от мрачных дум.

– Ты итальянец, да?

Доминик, с облегчением, что его мысли прервали, поднял взгляд.

– Вообще-то я из Питсбурга. Но мои родители приехали из Италии.

– Ты знаешь Леонардо да Винчи?

Доминик невольно улыбнулся: имя великого мастера все еще вдохновляло его.

– Конечно. Один из моих любимых художников.

Стефани просиял.

– Будем искать. Скоро найдем.

Доминик усмехнулся такому заключению. «Хоть кто-то сохраняет оптимизм», – подумал он.

– Ты озабочен, – сказал Стефани, глядя прямо на него своими блестящими глазами.

– Что?

Стефани взмахнул ложкой:

– Я вижу, что тебя что-то волнует.

Доминик помедлил.

– Меня многое волнует в этой войне, викарий.

– Да. Но ты видел, как погиб твой друг, – мягко сказал Стефани. – Это нелегко.

В груди Доминика вскипели чувства. Внезапно ему захотелось закричать и ударить по чему-нибудь кулаком, но он сглотнул и взял голос под контроль.

– Я просто думаю стоит ли оно того, – пробормотал он. – Я знаю, что вы очень хотите вернуть сокровища вашей церкви. Но стоит ли это жизни Блэкли… и жизней всех остальных погибших?

Стефани помолчал, размышляя.

– Я понимаю. Мистер Блэкли. Он не хотеть на это задание?

– В смысле… – Доминик сглотнул. – Думаю, Блэкли был готов идти, куда пошлют. Разве мы не на это шли? И он верил в важность миссии «Людей памятников». Послушайте. Я думаю, что эти ребята молодцы, что пытаются что-то сохранить для человечества и все такое… – он кивнул в сторону Хэнкока, – но я не понимаю, почему это дело стоит того, чтобы рисковать даже одной жизнью, не то что… миллионами. Викарий, вы слышали, что войска Гитлера сделали с Польшей? Миллионы людей зверски убиты, без причин сосланы в лагеря. Как это вообще возможно? И все же… – У Доминика сбилось дыхание. – Вот мы тут, отсиживаем задницы в каком-то богом забытом музейчике. Извините, – закончил он, нервно теребя волосы.

Но Стефани был невозмутим.

– Да. Зло, неведомое поколениям. Я знаю. – Он повернулся к Доминику и посмотрел на него серьезно и настойчиво. – Но, друг мой, позволь мне задать тебе вопрос. Если бы мы искали склад с едой или что-то еще, что помогло бы нам выжить, стоило бы оно того?

Доминик нахмурился.

– Наверное.

– А если ты переживешь войну, что ты будешь делать, когда вернешься домой?

– Поцелую жену и малышей, – к горлу Доминика подступил комок. – Вернусь к работе в шахте. И… – Он замер, вспоминая самые счастливые моменты своей жизни: как он рисовал Салли, пока та мыла посуду. – И, наверное, снова начну рисовать, когда-нибудь.

– Вот видишь. – Стефани с улыбкой прикоснулся к его плечу. – Мы уже так много потеряли. Мы не можем потерять и то, что мы любим. – Он обвел жестом людей, занимающихся инвентаризацией картин, сложенных вдоль стены. – Представь себе мир без искусства, без музыки, без танцев, без всего того, в чем нет никакой необходимости. Этот мир не стоил бы того, чтобы в нем жить.