Крутая волна - Виктор Устьянцев

Герасимов что‑то сказал начальнику тюрьмы, тот опять пронзительно взвизгнул, и над головами людей взвились сначала дымки, а потом уже послышались сухие щелчки выстрелов. Кто‑то в передних рядах закричал диким животным криком. Этот крик будто хлестнул по толпе, она на мгно — венйе замерла и вдруг взвыла тысячью голосов:

— Бей их!

Гордей вынул из‑за пазухи револьвер и взвел курок. Его толкали со всех сторон, и он долго не мог прицелиться. Он целился прямо в грудь адмирала, но мушка прыгала то в бок, то вверх, и Гордей еще не успел нажать на спуск, как адмирал пошатнулся, его подхватили двое или трое офицеров и повели к двери. Опять послышались частые хлопки выстрелов, теперь уже из толпы. Гордей тоже выстрелил, но, кажется, ни в кого не попал. Тогда он прицелился в начальника тюрьмы, но опять опоздал — тот упал раньше, чем Гордей нажал на спуск.

Перестрелка длилась недолго, охрана быстро разбежалась, и толпа ворвалась в тюрьму.

Когда Гордей вбежал в коридор, там уже стоял железный грохот сбиваемых замков, крики людей]

— Товарищи! Свобода! Выходите! Да здравствует революция!

Из камер выходили люди, они плакали, обнимали матросов, целовали. Гордей искал среди них Наташиного отца, но его нигде не было.

Вдруг кто‑то схватил его за руку.

— Не узнаешь?

Гордей вгляделся в заросшее лицо стоявшего перед ним человека и только по хитроватому прищуру глаз догадался:

— Товарищ Михайло?

— Он самый.

— Так вот куда тебя упекли! А дядя Петро все узнать хотел, так и не узнал.

— А где он сам?

— В Гельсингфорсе.

— Жаль. Ну а как ты? Спасибо, что выручил. Давай‑ка хотя бы поздороваемся.

Они обнялись, поцеловались по обычаю трижды. От Михайлы исходил запах плесени и давно не мытого тела.

— Ну, еще раз спасибо, — хрипло проговорил он. — Да ты что озираешься?

— Знакомого тут ищу.

— Теперь никуда не денется. Пойдем‑ка, Гордей, на волю.

Наташиного отца Гордей увидел сразу же, как только вышел из тюрьмы. Иван Тимофеевич возвышался на чем‑то и, указывая рукой на стоявших в обнимку заросших людей, говорил:

— Вот те, которые более десяти лет томились в царских застенках, те, которые девятнадцатого июля тысяча девятьсот шестого года подняли восстание на крейсере «Память Азова»…

Сотни голосов дружно рявкнули «ура», десятки рук подхватили изможденных людей, подняли их над головой и понесли. Иван Тимофеевич еще что‑то говорил, но теперь его не было слышно.

Гордей потащил Михайлу туда.

— Вот этого мне и надо, который говорит.

— Егорова?

— Фамилию не знаю, а зовут его Иваном Тимофеевичем.

— Он и есть, мне его тоже надо.

Они стали проталкиваться вперед, но, когда добрались до бочки, на которой стоял Иван Тимофеевич, его там не оказалось, а на бочке стоял тот самый человек в полушубке. Он опять размеренно бросал в толпу тяжелые слова, и его слушали внимательно. Рядом стоял тот же парень в кепке с наушниками, но теперь уже без флага, строгое выражение его лица сменилось восторжен — ной улыбкой, на бледных щеках проступил румянец.

Ивана Тимофеевича нигде не было видно, да и найти его в этой толпе казалось невозможным, и Гордей предложил:

— Пойдем к нему домой.

Тут было недалеко, но они добирались долго, потому что у Михайлы от свежего воздуха кружилась голова и Гордею приходилось поддерживать его. Поток людей медленно нес их вниз по течению улицы, оркестр опять играл «Марсельезу», узкое ущелье улицы, казалось, до самого неба заполнено флагами — даже непонятно было, откуда их столько взялось. Несмотря на мороз, многие окна домов были распахнуты, оттуда в улицу свешивались гроздья голов, тоже что‑то кричавших. Из окна третьего этажа выбросили- разорванный пополам портрет царя, одна половинка, свернувшись клубком, упала в толпу, а вторая долго плавала в воздухе, и, медленно опускаясь, царь строго и подозрительно смотрел одним глазом на идущих внизу людей, и щека его нервно подергивалась.

Чья‑то рука вытянулась вверх, на лету подхватила обрывок портрета и наколола его на штык солдата в серой папахе. Штык проткнул глаз насквозь, и теперь царь смотрел вверх, в исхлестанное флагами хмурое небо, мертвым, жутким взглядом. Золотой эполет царского мундира бил — солдата по лицу, солдат весело отмахивался от эполета и заковыристо матерился.

Им открыла Наталья. Она, как и. все в этот день, была сильно возбуждена и, хотя заметно похудела, с тех пор как Гордей увидел ее впер — вые, выглядела такой же крепкой, на щеках играл здоровый румянец. Похоже, что приход Гордея обрадовал ее, она улыбнулась ему широко, открыто и радостно:

— А, это вы?

— Здравствуйте! — громко сказал Гордей, но Наталья приложила палец к губам и прошептала: — Тише! — И вдруг нахмурилась, увидев Михайлу. Так же шепотом спросила: — Кто это?

— Из тюрьмы, знакомый.

— Тогда проходите. — Она шире распахнула дверь и еще раз предупредила: —Только тихо.

В той самой комнате на первом этаже стояло и сидело человек двадцать, в основном штатских, но было и несколько матросов, среди них Гордей увидел и Заикина, кивнул ему. В комнате густо, слоями плавал табачный дым, и в этом дыму голос Ивана Тимофеевича звучал как‑то глухо. Самого Наташиного отца из‑за спин и голов Гордей не видел, но голос был, несомненно, его:

— Сейчас, товарищи, важно не упустить момент. Нельзя давать врагу опомниться, вслед за первым ударом надо наносить второй, третий. Главное, перетянуть на свою сторону армию и флот… Наташа, кто там пришел?

— Это я, Шумов, — сказал Гордей. — Со мной еще товарищ Михайло, тоже из тюрьмы.

Все обернулись, с любопытством посмотрели на Михайлу, а он стал пробираться в глубь комнаты. Иван Тимофеевич поднялся ему навстречу, и они крепко обнялись.

— А я уж думал, не найду вас, — сказал Михайло. — Да вот Гордей, оказывается, знает.

Иван Тимофеевич отрекомендовал его:

— Товарищи, это представитель Петроградского комитета.

— Ну какой я сейчас представитель? — усмехнулся Михайло. — Теперь я в вашем распоряжении. Извините, помешал.

Иван Тимофеевич, теперь уже стоя, продолжал:

— Власть в городе должна перейти в руки Совета рабочих депутатов. У нас уже есть опыт тысяча девятьсот пятого года. Надо повсеместно создавать Советы и не дать меньшевикам и эсерам захватить в них большинство.

— А как же на кораблях? — спросил Заикин.

— Давайте обсудим. Думаю, и там надо создавать свои органы. Пусть это будут судовые комитеты, как на «Потемкине». Но над ними должно быть единое руководство, нужен какой‑то центр. Как известно, в тысяча девятьсот пятом году у нас был создан Главный судовой комитет. Возможно, и сейчас будет создана подобная организация. Но нам ждать ее создания нельзя. Думаю, что судовые комитеты надо подчинить местным Советам. Точнее, это должен быть единый Совет рабочих, матросских и солдатских депутатов…

В наружную дверь постучали, и Наташа пошла открывать. Вскоре в комнату ввалился матрос с «Москвитянина», фамилию его Гордей не знал. Но другие, видимо, знали этого матроса, кивали ему как старому знакомому, а Иван Тимофеевич пригласил:

— Проходи, что стал в двери?

— Некогда тут рассиживаться, — сказал матрос. — Я за указаниями. Что далыпе‑то делать? Наши там офицерьев поубивали, которые повреднее были. Галдеж стоит несусветный, надо бы разъяснить, что к чему и куда дальше‑то. На других кораблях тоже галдят, а вы тут заседаете.

— А ведь он верно говорит, — поддержал матроса Иван Тимофеевич. — Позаседали и хватит. Вопрос, по — моему, всем ясен. А если что будет неясно по ходу дела, присылайте связных, разъясним. Но на это тоже не надейтесь, руководствуйтесь своим классовым чутьем. А теперь прошу всех разойтись по своим местам.

Разошлись быстро и нешумно. Гордею хотелось поговорить с Натальей, но она вдруг куда‑то исчезла, а Заикин поторапливал:

— Идем быстрее, а то наши тоже не знают, что делать дальше.

Когда вышли на улицу, было уже темно. Фонарей в этот вечер не зажигали, сырой ветер гулял по улицам, гоняя обрывки каких‑то бумаг, хлопал полотнищем флага, висевшего над проходной. В темноте красный флаг казался черным крылом огромной трепыхающейся птицы.

Глава девятая

В ночь на 3 марта 1917 года комендант Ревельской крепости Лесков, только что вступивший в должность вместо раненого Герасимова, не спал. К двум часам прибыли начальник дивизии подводных лодок контр — адмирал Верде — ревский и начальник первой бригады крейсеров контр — адмирал Пилкин. Оба изрядно перепуганы, но виду не подают— на лицах непроницаемое выражение озабоченной деловитости, оба немногословны. Возможно, завидуют столь внезапному его выдвижению. Впрочем, вряд ли. В такое время…