Курбан-роман - Ильдар Абузяров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все в том же роде.
Не сразу Сантьяго понял, что эти стихи о них – Сантьяго и Бланке. И о том, что Октавио восхищается Сантьяго. И что Октавио рефлексирует, а на самом деле хочет стать им – первым футболистом школы номер два города Мехико. Переживает, что Сантьяго будто бы звезда двора, а Октавио ничтожный поэтишка.
Теперь понятно, почему Октавио прятал свою тетрадь и наотрез отказывался давать ее переписывать Сантьяго. Да не просто Сантьяго, а тому Сантьяго, чье место он мечтал занять.
А Сантьяго-то думал, что на Октавио подействовали угрозы! И вот эту злосчастную тетрадку он порвал. Порвал, можно сказать, свою прошлую жизнь. Не сделай он этого тогда, сегодня ему не пришлось бы тужиться в туалете.
Ведь, переписывая тетрадь, он постепенно увлекся творчеством Октавио. А под конец и вовсе втянулся. Стал первым, для кого стихи Октавио стали положительным примером и оказали перевоспитательное действие.
Эх, зачем он тогда согласился переписывать и, даже смакуя, повторял, как Октавио:
Я несчастный поэт.А он великий футболист.Я сижу один в своей комнате.А он в компании друзей на улице.
Говорил же ему отец: “Что ты о себе скажешь, то и будет. Если скажешь себе “гол”, идя к воротам, то гол и получится. А если скажешь “у меня не получится, я не смогу”, то и не сможешь, а сможет твой соперник. Мысль материальна, и надо верить в себя. И сто раз говорить и говорить себе: “Я лучший из футболистов, а он худший из журналистов”. И тогда так и будет”.
Минута прозрения была мучительна для Сантьяго в душной камере туалета. Из глаза его даже выступила скупая мужская слеза, которую он тут же поспешил стереть и без того уже мокрой туалетной бумагой, потому что скрипнула дверь и кто-то вошел внутрь.
“Вдруг это сам Пауло? – мелькнула неприятная мысль, и Сантьяго машинально проверил прочность защелки. – Вдруг он заглянет сверху, чтобы узнать, кто из его работников так долго занимает туалет? Что я ему скажу? Скажу, что заперся, чтобы никто не мешал, потому что на меня нашло вдохновение.
А если Пауло спросит, почему мусорная корзина полна мокрой пустой промокашкой, почему я так много без спроса ее перевел, скажу, что это муки творчества. Ведь это он, скотина, меня так подставил, что я теперь сижу в его туалете, тужусь и ничего не могу из себя выдавить стоящего. А чего выдавливать, если я два дня почти ничего не ел?”
Тут, к счастью, Сантьяго услышал, как заурчала водичка из краника. Ага, значит, вошедший пришел не по его душу, а либо пописать, либо умыться.
Взглянув в дверную щелку, Сантьяго увидел, как Пауло, сняв свои фирменные сюртук и фуражку, замывает пятно на брюках. Сюртук и фуражку Пауло положил на тумбочку возле двери.
“Какая у него красивая форма! – подумал Сантьяго. – И чистится он с таким достоинством, что завидки берут. О, зачем я тогда порвал эту злосчастную тетрадь? Уж лучше бы я доверил порвать ее Пауло, и меня, глядишь, послали бы на кухню, и, возможно, это я, а не он, держал бы сейчас “Погребок”. Не весть что, конечно, но уж лучше, чем полуголодное писательское существование.”
И только Сантьяго об этом подумал, как ему на ум пришла спасительная идея, как выкрутиться из сложившейся ситуации. Она была гениальна, как и все простое. Сейчас надо немедленно собраться с духом, привести себя в порядок и выйти из кабинки.
Затем схватить с тумбочки официантский сюртук, пока Пауло отвернулся. Незаметно взять у раздаточного окошка поднос и высыпать на него побольше туалетной бумаги, можно даже все содержимое мусорной корзины, – и прямиком к восседающему чинно Октавио.
На-ате, возьмите ваше кушанье, я уже переписал ваш роман сто раз. И, кажется, у меня неплохо получилось. Главное, при этом настоятельно совать Октавио под нос туалетную бумагу. А теперь будьте добры, заберите его себе, вместо ужина, попытайтесь его съесть, если сможете. И отдайте мне мое любимое блюдо в виде футбольного мяча. И мою любимую девушку. Отдайте мне мои славу, деньги и почтение официантов. Мне, Сантьяго Бернабэу. Ведь в литературе все можно, разве не так, Октавио Пас?
А если Октавио откажется брать, надо развесить туалетную бумагу по его телу. Опутать его всеми моими “муками творчества” за последние два часа. Тут, конечно, не обойдется без скандала. С криком подбежит Пауло и, я знаю его характер, конечно, начнет срывать с дорогого клиента бумагу и, доведенный до исступления, терзать ее на части.
И тогда, быть может, полиция посадит взбесившегося Пауло в тюрьму и заставит его переписывать то, что я напишу. А меня, возможно, заставят прибираться в его “Погребке”. И тогда уж, будьте уверены, я хорошенечко приберу его…
Для осуществления талантливого плана Сантьяго оставалось лишь написать нужный текст. Но в этом Сантьяго за прошедшие годы поднаторел, на этом он уж руку набил с того самого стократного переписывания – будьте спокойны.
Спешно достав из нагрудного кармана пиджака фирменную ручку “Общества писателей”, он тут же написал на ленте бумаги самый гениальный свой текст:
Октавио – несчастный писатель.
Сантьяго – великий футболист.
Октавио – голодный сумасброд.
Сантьяго – завсегдатай ресторанов.
Октавио жалеют проститутки.
Сантьяго целует Бланку.
Бербер
(Из цикла «Повестка с Востока»)
Этот рассказ о парикмахерах. О прическах. О кораблях на голове. О косметических рубках и массажных кубриках. О женщинах, что из кожи вон лезут, точат тушью кривые ножи ресниц, набивают искрящимся порохом греховницы глаз, чтобы только увлечь в дальнее и небезопасное плаванье смелых духом, но пресмыкающихся перед природной красотой и задирающих нос перед неизвестностью. Той неизвестностью, что под покровом ночи грабит и порой и убивает их.
Кремы и маски – разве не под их прикрытием работают охотницы с широкой морской дороги? Все более приближающиеся к глазной черной повязке тени для век, а к тельняшке-бикини – повседневное платье. Разве пиратов с большого пастбища моря загнать обратно на сушу? Заставить опять надеть монашьи балахоны, отказавшись от разудалой и разнузданной воли? Никогда. И пусть не тешат себя напрасными надеждами власть и падчерица ее – Церковь.
Ну и, конечно же, мужчины попадаются на обнаженное тело. Отвечают на очаровательную улыбку и загадочный взгляд. А потом самые совестливые из них каются лишь ради того, чтобы покаяться и вновь согрешить.
Абдул как минимум раз в неделю ходил в парикмахерскую. Таков был вердикт кадия совести. У каждой совести есть свой кадий и свой адвокат. И уж если по шариату за прелюбодеяние полагается смертная казнь, пусть она будет совершена через обрезание самой изворотливой части тела, вертящейся на сто восемьдесят градусов, когда мимо тебя проплывает прелестное создание.
А так как прелюбодействовал Абдул в своих фантазиях, то и наказание могло быть виртуальным. И никаких поблажек. Нагрешил – будь добр ответить за свой проступок.
“Парикмахеры – это самые настоящие палачи, которых ты только можешь встретить в будничном мире”, – так думал Абдул, улыбаясь своим оригинальным, как ему казалось, мыслям в голове, которая через секунду должна была слететь с плеч.
Впервые эта идея посетила Абдула давно, когда в одной из парикмахерских накануне какого-то важного праздника – может, утренника или Дня первоклассника – зазевавшийся парикмахер случайно задел его ухо острыми ножницами. Красная кровь каплями сползла на белую праздничную рубашку. И даже шоколадно-кремовое пирожное с лимонным безе и стакан красного клюквенного морса, которые мама купила Абдулу в честь праздника, чтобы успокоить плачущего ребенка, не залечили со временем в сознании Абдула полученную травму.
Частная парикмахерская, что Абдул выбрал для собственной экзекуции, находилась в торце одного из многоэтажных домов жилого комплекса Бейрута. Собственно, это была четырехкомнатная квартира – зал для стрижек, массажный кабинет и зал для женских ухищрений. Ожидающие своей очереди могли полистать модные журнальчики за чашкой чая “Липтон” или “Милтон” в просторной комнате отдыха для клиентов.
В прейскуранте кроме стрижек значились еще педикюр, маникюр и, как уже упоминалось, горячий массаж и горячий чай. Заведение было частным. Его содержала вполне добропорядочная чета – Салават и Сарижат.
Как вскоре выяснил Абдул, Салават был абсолютно лысый мужчина с грозным неприветливым взглядом, массивной бородой, черными густыми сросшимися бровями над рубильником-носом, дернув за который, казалось, можно враз перевернуть земной шар его лысого черепа. Жена Салавата Сарижат – темноволосая пухлая девушка невысокого роста с очень живыми черными, как два агата в четках, глазами.
Когда Абдул впервые пришел в парикмахерскую (это случилось пару месяцев спустя после смерти матери, которая приноровилась стричь его сама), его оглушил характерный запах духов и лаков. Словно тебя душат едким газом и ты проваливаешься в сладкое небытие.