Россия и европейский империализм - Владимир Владимирович Василик

По нашему мнению, с обобщением «Мы все глядим в Наполеоны» может быть также связан образ современного человека в седьмой песни Евгения Онегина.

Да с ним еще два-три романа,

В которых отразился век,

И современный человек

Изображен довольно верно,

С его безнравственной душой

Себялюбивой и сухой,

Мечтанью преданной безмерно,

С его озлобленным умом,

Кипящим в действии пустом.

В этом образе угадываются черты Наполеона: его бессердечие, жестокость, цинизм и неразборчивость в средствах, мечтания о мировом господстве, действительно значительный, но озлобленный ум, направленный на разрушение, и бешеная активность, кончившаяся ничем[191]. Однако, описанный Пушкиным характер в значительной мере соответствует человеку последних времен, охарактеризованном в Первом послании апостола Павла к Тимофею: «Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся. Таковых удаляйся». (1 Тим. 3, 1-5). Соответствие созданным Пушкиным стихотворного портрета современного человека апостольскому пророчеству о нравах предантихристова времени вкупе с замечанием «мы все глядим в Наполеоны» дает нам основание считать, что именно человека наполеоновского типа Пушкин считал типичным для своей эпохи, а также то, что образ Наполеона-антихриста не утратил для Пушкина своей актуальности во второй половине двадцатых годов и является одним из ведущих лейтмотивов Наполеоновской темы в романе Евгений Онегин.

Для последней модификации пушкинского мифа характерен образ Наполеона, запечатленный в чугунной кукле. Этот образ можно трактовать как переходный от романтическогюсюс мифа, реализованного в массовом сознании эпохи, к новому варианту антибонапартистского мифа об игроке, прагматичном и расчетливом авантюристе. При описании кабинета Онегина чугунная кукла поставлена в один ряд с портретом лорда Байрона, подчеркивается ее близость романтическому восприятию:

И лорда Байрона портрет,

И столбик с куклою чугунной

Под шляпой с пасмурным челом,

С руками, сжатыми крестом[192].

(VI, 147)

По наблюдению Ю. М. Лотмана, в картине интерьера кабинета Онегина запечатлены некоторые черты кабинета Чаадаева. К этому можно было бы добавить, что статуэтка Наполеона – реалия большинства кабинетов интеллигентного человека эпохи. Вспомним красноречивое свидетельство П. А. Вяземского в статье Новая поэма Э. Кине «Наполеон», помещенной в «Современнике» № 2. Критикуя поэму Кине за напыщенность и высокопарность, он в то же время пишет: «После Ночного смотра Зейдлица я не знаю ни одного поэтического изображения Наполеона, которое было бы разительнее простотою и верностью своей. Это не богатая картина великого художника, не Вандомский памятник: нет, это живая литография для всенародного употребления, чугунная настольная статуйка, в маленькой шляпе, в сюртуке, с руками, сложенными крестом на груди. Ее неминуемо встречаешь в каждом кабинете любопытного и мыслящего современника, или на камине щеголя как вывеску умения его убрать свою комнату по требованиям новейшего вкуса»[193]. Характерно, что в описании Вяземского превалирует интонация восхищения, у Пушкина же – явный негативный оттенок. Примечательно, что первоначальный вариант (в черновиках) «И кукла медная герою» был заменен на окончательный «И столбик с куклою чугунной» (VI, 147). Слово «герой» исчезло, а медь, звонкий металл славы, заменен на тяжелый, неподвижный чугун. Сама замена металла не случайна, во-первых она связана с артиллерийским прошлым Наполеона, с чугуном пушек и орудийных ядер и с одним из эпизодов возвышения Наполеона – расстрелом роялистского мятежа из пушек в 1795 году, когда он без всяких сомнений и угрызений совести[194] поставил батарею, которая выкосила несколько сотен человек. Во-вторых, чугун типологически связан с идеей железного века, в 1824 году Пушкин напишет в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом:

Наш век – торгаш. В сей век железный

Без славы и свободы нет[195].

Образ железного века присутствует также в образе железного царства в книге пророка Даниила (см. ниже) и как раз после него настанет то царствие, которому не будет конца, то есть царство Христово, которое, как известно, должно прийти после краткого правления Антихриста. Ассоциации с книгой Даниила тем более возможны и законны, что в церковных песнопениях тот золотой кумир, который поставил царь Навуходоносор (Даниил, 3 глава: см. ниже), называется «столп злобы богопротивныя», соответственно, возможны связи – столп – столбик.

Теперь, перейдем к образу «куклы». Образ «чугунной куклы» может быть рассмотрен в свете идей Р. Якобсона о важной роли статуи в поэтической мифологии Пушкина[196]. Между тем, на наш взгляд, кукла (образ из VII главы Евгения Онегина, законченной 4 октября 1828 г.) оказывается важным связующим звеном между двумя мифологемами, статуи и императора, романтической и новой («буржуазной») стадиями развития антибонапартистского мифа[197]. Важно и то, что кукла своей простотой, лаконизмом деталей соответствовала мифологизированному образу, создаваемому самим Наполеоном, и столь широко используемому массовым романтическим сознанием. В то же время представление о Наполеоне как о буржуазном человеке, одновременно прагматике и авантюристе, начинает одновременно распространяться как в Европе, так и в России. Но, если говорить о реалиях «железного, девятнадцатого века», то нельзя забывать, что, во-первых это – эпоха, склонная к системности и механичности, зачастую человек в ней – не более, чем винтик в государственной или военной машине. Во-вторых, девятнадцатый век все более стремится разъединить власть публичную и власть реальную, сделать короля или президента не более чем марионеткой в руках опытных кукловодов[198]. В связи с этим естественно возникает ассоциация с кукольным театром и марионетками – с куклой движущейся, во-вторых – если пользоваться представлениями о статуе Якобсона, то кукла является в своем роде как заниженным образом статуи. Что касается занижения и малого размера, то во-первых, Наполеон был низкого роста, во-вторых временами Пушкин изображал тиранов в виде карликов и пигмеев: это и Черномор в «Руслане и Людмиле», и Робеспьер в «Андрей Шенье», который на самом деле был нормального роста:

«Пей нашу кровь, Живи, губя:

Ты все пигмей, пигмей ничтожный».[199]

Наконец, если кукла – образ тирана и образ движущийся, то здесь не миновать связей с живым образом Зверя в Апокалипсисе: «И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон… И чудесами,