Путешествие в молодость, или Время красной морошки - Юрий Рытхэу

Опасаться следовало и ребятишек, их озорства и естественного желании полакомиться заморскими конфетами, фруктами, да и просто утолить голод. Особенно это относилось к детям, живущим в интернате. Их кормили плохо и скудно.

В первую ночь своего дежурства Мелленберг устроил свой наблюдательный пост так, что практически мог держать в поле зрения все штабеля, груды мешков и ящиков. Особо укрыл и подтащил поближе к себе ящики с табаком и вином — то, что сильнее всего могло привлечь слабого человека.

Странное дело, но поручение охранять груз с парохода как-то притушило обиду и горечь ареста. Мелленберг понимал, что это дурацкое и беспочвенное обвинение в шпионаже оставалось в силе и, видимо, он все еще считался арестованным, так как ему не возобновили ежемесячной платы на полярной станции. Правда, он так и кормился, в той же столовой, где питались работники станции, усаживаясь за обеденный стол последним. Повар благоволил к нему и наваливал и тарелку столько, что оставалось еще и детям, хотя они на голод не жаловались; ребята ели то, что ели обычно в яранге, — копальхен, нерпичье и лахтачье мясо, квашеную зелень.

Хуже всего приходилось в тихие морозные ночи. Потому как от ветра еще можно укрыться между мешков с мукой и сахаром, схорониться за ящиками с замерзшими до каменной твердости калифорнийскими апельсинами, а вот мороз проникал всюду.

Время от времени из окрестных селений приезжали собачьи упряжки и увозили несколько мешков муки, сахару, ящик табаку или сигарет — но сколько увезешь на собаках! Товаров оставалось еще много. Никто не просил этого делать, но Мелленберг на всякий случай взял у сына школьную тетрадь в клеточку и переписал все, что было под его охраной. Это заняло несколько дней, зато теперь он точно знал, что и в каком количестве лежит на берегу. Те, кто брал товар, расписывались у него в тетради.

Вскоре Мелленберг убедился, что он может спокойно спать по ночам: никому не приходило в голову брать что-то тайком.

Однажды Мелленберг долго не мог уснуть, все бродил по берегу. Он несколько раз обошел вверенный ему склад, кое-где подоткнул порвавшийся брезент, потом лег на окаменевшие мешки с мукой и уставился на яркие небесные звезды. Хотелось верить, что душа его любимой Мину вознеслась ввысь и парит где-то там, в бесчисленной алмазной россыпи меж созвездий и туманностей. Мелленберг не знал, как называются эти причудливые скопления звезд, а только слушал от родичей Мину, что все звездное круговращение проходит вокруг Неподвижной, которую русские называли Полярной звездой. Этот беспрерывный бег совершали созвездия Группа Девушек, Оленьи Упряжки, Охотники за Дикими Оленями и другие, которые Мелленберг уже не различал. По словам тестя, у самой Полярной звезды располагались души тех, кто погиб славной смертью героев — в битве с врагом. Вряд ли робкая и нежная душа Мину попала туда. Скорее всего, она в иных мирах, более скромных, тихих уголках вечного звездного покоя.

И еще утверждал тесть, что в сильный мороз, если прислушаться, можно уловить шепот звезд, Шелестение полярного сияния. Сегодня сияния не было. Не было и луны, и поэтому звездный свет заполнял все небесное пространство и даже до некоторой степени разжижал непроглядную земную тьму, заставляя мерцать снега, среди которых темными пятнами выделялись яранги и крыши деревянных домов. На полярной станции движок был выключен, и над всем земным миром царила такая тишина, что слух и впрямь невольно ловил какие-то непривычные, странные звуки, которые, может быть, и в самом дело рождались где-то в невообразимой глубине Вселенной.

Вдруг вместо шепота звезд Мелленберг уловил вполне земной, человеческий голос. Рука невольно сжала ствол старой берданки. Ружье не было заряжено. Один единственный патрон, выданный Говоровым, лежал в кармане. Не зарядить ли ружье?.. Мелленберг прислушался — говорили по-русски, и это показалось особенно странным. Он осторожно спустился со своего наблюдательного поста.

Голоса доносились как раз оттуда, где стояли бочонки с ямайским ромом и ящики с виски. Более нежные вина хранились в отапливаемом помещении — на бывшем складе мистера Свенсона.

В свое время Мелленберг затратил немало сил, учась у своего тестя неслышно подкрадываться к чуткой нерпе. И теперь он незаметно приблизился к темнеющим возле бочонков с ромом фигурам. Кто это? Присмотревшись внимательней, он узнал… Говорова и Жукова… Один из них прилаживал шланг к отвернутой пробке бочонка, а другой держал обыкновенный эмалированный чайник, в который они, видимо, и намеревались отлить огненный напиток из далекой Ямайки.

Сначала Мелленберг растерялся, потом все же взял себя в руки и громко крикнул:

— Руки вверх!

К его изумлению, оба — и Жуков, и Говоров — подняли руки, выронив шланг с чайником.

Первым опомнился Жуков и грязно выругался.

— Опусти ружье! — приказал он Мелленбергу. — Вот, черт, напугал!

— Здесь нельзя ничего брать! Это имущество государственное!

— Какое твое собачье дело? — вскричал Жуков. Опусти ружье, говорят!

— Нельзя брать! — стоял на своем Мелленберг.

Жуков приблизился, и тут Мелленберг понял, что заведующий торговой базой сильно пьян. Может, им не хватило выпивки и они решили добыть огненный напиток таким путем? Но почему ночью и тайком?

— Отбери у него ружье, — посоветовал заплетающимся языком Говоров.

— Мелленберг, отдай ружье! — скомандовал Жуков.

— Не отдам! Лучше уходите!

— Ты еще смеешь рот раскрывать, немчура проклятая, фашист?! — понесло Жукова, — Помалкивай и исполняй, что тебе велено! Ты, однако, забыл, что сидишь под арестом? Может, назад, и тюрьму захотел?

— Отправляйте, — спокойно сказал Мелленберг. — Но сначала сами уходите отсюда и пришлите другого сторожа.

— Да не обращай внимания! Что он нам сделает? — махнул рукой Говоров и снова взялся за шланг, — Ты, немец, лучше молчи…

Но Мелленберг, чуть отступив, взвел затвор берданки.

— Стрелять буду!

— Да ну его! — плюнул себе под ноги Жуков, — А то и в самом доле пальнет, немчура проклятая! Пойдем, у меня есть еще спирт. Пусть подыхает здесь на морозе со своим ромом!

— Да ведь ром-то лучше спирта, вкуснее! — не унимался Говоров, но Жуков уже тащил его подальше от берега.

Мелленберг, придерживая пальцем, опустил взведенный затвор: патрона в нем не было. Он так и не зарядил берданку.

Наутро, когда Мелленберг явился на полярную станцию, Говоров отобрал у него оружие. Новым сторожем на берегу поставили хромого Куннукая, а все оставшееся вино перевезли в закрытый склад, чтобы не было никому соблазна.

Мелленберг вернулся к своей полувольной, полуарестантской жизни. Он редко заходил в свою опустевшую ярангу: детей его определили в интернат, и они сами прибегали по вечерам к нему в тюрьму.

Весной, когда началось таяние снегов, из-под сахарных штабелей потекли сладкие ручьи, и сельские собаки с наслаждением лакали необыкновенно вкусную воду. Пекарь жаловался, что и мука испортилась. Начисто пропали и фрукты — яблоки и апельсины, померзли соки в жестяных и стеклянных банках, крупы и макаронные изделия покрылись плесенью. Поскольку они уже были не пригодны для человека, кашей из сухофруктов и заплесневелой вермишели кормили свиней на полярной станции.

Весной чаще стали наезжать собачьи упряжки из окрестных селений, и товаров на берегу оставалось все меньше и меньше.

О Мелленберге, казалось, совсем забыли в районном центре. Никто оттуда по приезжал, никто о нем не вспоминал, да и Говоров с Жуковым уже, сами не знали, что делать с несчастным немцем.

Только в середине июня из райцентра пришла гидрографическая парусно-моторная шхуна «Камчатка», и Мелленберга увезли в Лаврентия, не дав ему даже попрощаться с детьми.

Вот такая история приключилась у нас в Улаке в годы войны.

А вдруг это та самая Надя, которая училась вместе со мной, дочь того самого Мелленберга, объявленного немецким шпионом?

Комната синоптика была на втором этаже, и на двери ее красовалась табличка: «Посторонним вход строго воспрещен!»

Я открыл дверь. У стола, покрытого какими-то, видимо погодными, картами, сидела молодая красивая женщина с длинными, густыми, слегка вьющимися волосами и вопросительно смотрела на меня.

Да, это была она! Надю я не видел с осени сорок шестого года, с тех пор, когда на нуукэнской байдаре покинул Улак, но теперь все же сразу узнал ее.

— Итти, Надяй, — сказал я по-чукотски; она вдруг вспыхнула, улыбнулась и тоже вспомнила.

В тот же день, вечером, Надя пригласила меня к себе.

Она жила вместе с мужем, аэродромным техником, и двумя маленькими детьми в тесной однокомнатной квартирке, однако очень уютной и чисто прибранной. И мне подумалось, что дочь унаследовала от отца немецкую аккуратность.