Зачарованный киллер-2 - Владимир Круковер

«Щитомордник» — про парня, у которого распухла щитовидная железа. «Кашляй отсюда». «Разорву, как старую грелку». «Таких, как ты, я пять штук в наволочку засуну». Меткий и сочный язык…

«Из беседы двух петухов (гомосексуалистов):

— Ты, жаба, канаешь на хазовку?

— А ты че, урод, раньше не цинканул?

— Я тебя, крыса печная, лукал, падло, проткни слух.

— Шлифуй базар, сявка. Звал он меня!

— Ну, ша, потом приколемся.

Все это без злобы, даже ласково. В переводе звучит так:

— Витя, идешь кушать?

— А ты что раньше не позвал?

— Я звал, ты, видимо, не расслышал.

— Ну, ладно. Пойдем кушать, потом поговорим.

Я знаю, что жаргон давно систематизирован, но все–таки по своей филологической привычке отмечаю некоторые нюансы. Вот как, например, звучало бы на жаргоне одно изречение Ленина:

«После шухера начался завал. Деревенский фуден щекотнулся, фраера прикалываются белой птюхой с салом. Питерским надо канат всей кодой ставить на уши Урал, Волгу и юг. Бабок и стволов с приблудами навалом»”.

Речь идет о том, что в восемнадцатом, узнав, что на юге Украины и на Волге население пьет чай с белым хлебом и салом, Ильич бодро обратился к питерскому пролетариату:

«Революция в опасности. Спасти ее может только массовый поход питерских рабочих. Оружия и денег мы дадим сколько угодно».

…Ликер кончился. Тетрадь тоже подходила к концу Мне стало обидно, что я после освобождения так и не начал свое «Болото N 9». Хоть и много пишут сейчас на эту тему, все равно могло получиться неплохо. Дело же не в публикации.

Я принял две таблетки димедрола и включил телевизор. Запоя я не опасался, время запоя не пришло, а в промежутках я почему–то мог пить культурно и без последствий. Загадочная штука алкоголизм. Утром я встал бодрый, с той же неутоленной жаждой писать. Полазил по номеру, спустился в кафе позавтракать, снова вернулся в номер, где написал милое стихотворение: «Я к животных неравнодушен» В нем я сравнивал себя с различными животными, восклицая, что:

«На запрет, на флажки, напрасноЯ пытаюсь прорвать свой бег,И стреляет в меня бесстрастноНе животное — человек».

Никаких новых мыслей я в стихотворение не вложил, но по форме оно было изящно. А вечером я, с неожиданной даже для себя непредсказуемостью, сдал номер и умотал в Прибалтику. Никакой ностальгии по дому я не испытывал, тем более, что родился и вырос в Сибири, а прибалтийский климат терпеть не мог. Просто у меня мелькнула мысль, что у брата могли сохраниться какие–либо записи, относящиеся к заготовкам «Болота».

Короткая пересадка в московском аэропорту, и вот я уже сошел в туманную влажность прибалтийского города. Брат встретил меня обычной золотозубой улыбкой, фраза о том, что у него, к сожалению, срочная командировка в Австралию или на Землю Франца Иосифа, замерла у него на губах, так как я успел сунуть ему пять тысяч с просьбой спрятать для моих нужд. Убедившись в безопасности своего кошелька, братишка заинтересовался моими планами. Интересовали его, естественно, не планы, а то, что не намерен ли я пожить у него? В этом случае было еще не поздно вспомнить о срочной поездке на Камчатку. Я поспешил его успокоить, сказав, что меня интересуют мои архивы и что я долго не задержусь — через пару дней отчаливаю. Когда же я добавил, что мне удобней будет пожить в гостинице, брат стал воистину гостеприимным хозяином. Он по–отечески пожурил меня за нежелание остановиться у него, присовокупив, что в гостинице мне, конечно же, будет удобней, и предложил разделить с ним скромный завтрак.

— Только ничего не готово, — добавил он смущенно, — я обычно кушаю в столовой. Но посмотри в холодильнике, может, там что–нибудь есть.

Я решительно отклонил это предложение, принеся ему, наконец, момент полной радости, такой редкий в наших отношениях. Счастье было написано на его лице так лучезарно, что я решил продлить его и вручил ему стольник.

— Помнишь, я занимал, когда освободился?

На миг я даже пожалел о таком опрометчивом поступке. Глаза его расширились, кровь обильно прилила к щекам, остатки волос явственно зашевелились. На сторублевку он смотрел, как на многометровую кобру с двумя жалами.

Я улыбнулся, как обычно улыбался осторожной пуме, когда подманивал ее для дачи лекарства, — мягко, ободряюще. И сказал с той же интонацией:

— Возьми, что же ты. У меня сейчас много денег. И работа постоянная, в цирке.

И я протянул ему заветное удостоверение, которое он разглядывал так опасливо, будто между его обложками прятался скорпион.

Сторублевку он положил сперва в карман брюк, потом передумал, вынул из заднего кармана бумажник, переложил туда, тщательно запрятал бумажник обратно, потом снова его вытащил, достал злосчастную купюру, покашлял, смущенно, поднес руку к голове, показывая, что стал забывчивым, достал из пиджака другой бумажник и уложил деньги в него.

Я наблюдал за этими манипуляциями, как зачарованный. С годами мой брат становился колоритной личностью, перед которой бледнел «Скупой рыцарь».

Архивов было не так уж много. Я быстро отобрал, все, имеющее отношение к возможной книги о зонах, попрощался, пообещав заглянуть перед отъездом, и удалился, унося на спине задумчивый взгляд старшего брата. Я даже не подозревал, что своим поведением задал ему задачу, которая надолго вывела его из душевного равновесия. Он разглядывал после моего ухода купюру через лупу, допуская, что она может оказаться фальшивой.

Вечером в гостинице в моем номере зазвонил телефон. Диспетчер отеля попросил подождать, пока он соединит меня с абонентом. Ожидая, я раздумывал о феномене своего родственника. Писать о нем — чистое сумасшествие. Люди, которым случалось общаться с ним хоть сколько–нибудь продолжительное время, потом долго не могли опомниться. Кто поумнее, для своего же спокойствия старался себе внушить, что этот человек им попросту приснился.

Помяни к ночи черта…

Брат неожиданно четко прогундосил в телефонную трубку:

— Тебе тут две телеграммы. Текст одинаковый. Читаю: «Срочно выезжай работу мой новый зверинец Волгоград. Жду. Хитровский». Ты понял?

— Да, да, понял. Спасибо. Не забудь сберечь мои деньги!

Я повесил трубку, вышел в жару улицы. Что ж, если Хитровский получил, наконец, в свое владение зверинец, с ним стоит поработать. Может, на пару мы сделаем из этого убогого заведения что–нибудь приличное.

Настроение у меня было благодушное. Мысленно я уже был по дороге в Волгоград.

Москва, неопределенное место, 30 декабря, 2000 год

Завтра наступит Новый год. Две тысячи первый. Что ж, в новый век я вступаю преображенным. Прямо скажу, мне понравилось убивать. Это упрощает отношения между людьми.

Волгоград, январь, третий год перестройки

Волгоград встретил проливным дождем. Хитровский ухватил мой чемодан и помчал, не дав сориентироваться и воспользоваться такси, на трамвайную остановку. Волгоград — своеобразный город. Он вытянулся вдоль Волги наподобие кишки километров на 70. Почти отовсюду видна мощная фигура монумента с вознесенным мечом. Телевышка рядом с ней кажется игрушечной.

Мы забросили вещи в его личный вагончик — три раздельные комфортные комнатки — и пошли осматривать зверинец. Осматривать его было грустно. Главным образом имущество состояло из множества неисправных тягачей и других машин, из бывших жилых вагонов, которые требовали серьезного ремонта, и облезлых, некрашеных зоовагонов, населенных старыми животными. Даже волчица была без хвоста.

Выяснилось, что Владислав ввел меня в заблуждение — он вовсе не был директором этой развалюхи: директор колобком выкатился из вагончика и, представился.

Звали его Петр Викторович. Обладая маленьким ростом при отсутствии талии, он был живчиком, больше всего любил развлекаться и отдыхать. Новенькая «Тойота» много добавляла к его облику. Особенно в сравнении с автомашинами зверинца.

Я был в этом зверинце несколько месяцев назад, когда погибала моя слониха. Особенно не приглядывался, но и тогда бросалась в глаза общая необустроенность техники, жилья. Похоже, что с того времени ничего не изменилось. Зверинец тонул в грязи, посетителей почти не было, водитель имелся всего один, а рабочих по уходу за животными — трое: двое мальчишек, один из которых был психически не совсем нормален, и женщина, ухаживающая за птицами и обезьянами. Эта женщина, звали ее Оля, тоже была инвалидом, получала мизерную пенсию, имела семнадцатилетнюю дочку, невзрачную внешность, полное нежелание работать и стаю «вахтовых» любовников.