На краю печальных истин - Наталья Лукьянова

Все, что происходило потом, походило на сплошной, нескончаемый кошмар. Валерия вернулась в номер в состоянии полной прострации. Прошлое догнало ее и отомстило так, как не снилось в самом жутком сне. Ночь превратилась в ад. Уснуть не удалось. Старые страдания и обиды были тут как тут, как будто ждали своего часа. И этот страшный час победы темных сил наступил. Сегодня у этих запредельных гадов случился праздник. Еще одна грешная душа не находит и не найдет прощения. Ей хотелось встать и идти до этой проклятой деревни пешком, ползком, чтобы увидеть свое – свое! – чадо. Ей нет прощения. Она думала только о себе, она перечеркнула прошлое. У нее все сбылось. А эти годы ребенок рос, страдал, мучился. Жил месяцы, годы без материнской любви и ласки. Восполнить этого не сможет никто и никогда, кому знать, как не ей. Можно найти тысячу оправданий, мудрых и правильных слов, но, по сути, она хуже последней швали, дряннее своей матери, для которой понятие «совесть» всегда было субстанцией абстрактной и непостижимой.

Будь проклята эта многострадальная и несправедливая жизнь. Да, ей никогда не было легко. Ей приходилось голодать, страдать, ее жизни не позавидуешь, и сегодняшнее благополучие она выстрадала, заслужила. Она считала себя счастливой женщиной, которой судьба все-таки воздала за страдания. Она уже привыкла к этой мысли и находила, что это вполне справедливо.

Сегодня произошло то, чему нет названия, что не подчинялось никакой логике. Ей нет прощения. Она после больницы обязана была все узнать до последних мелочей, расспросить о происшедшем каждую санитарку, убедиться в том, что ей внушили. Она устроила свою жизнь, у нее все получилось, и она решила, что это правильно и справедливо. А ее незаконнорожденная девочка, кровиночка, солнышко выросла без нее. Она не кормила ее грудью, не пеленала, не купала. Она не слышала ее первого слова, не видела ее первых шагов, она прожила свою жизнь зря. Она, как последняя бомжиха, просто родила, умывшись горькими, недолгими слезами, и забыла о том, что сделала нечто, что обязывает относиться к жизни по-другому.

Сама мысль о том, что где-то страдала, маялась, мыкалась и выживала столько лет без нее, матери, родная душа, сводила с ума. Что-то в ее судьбе было изначально не так. И она должна была об этом помнить всегда. Грех, случившийся не по ее воле, напомнил ей, что счастливая и благополучная жизнь закончилась. Что делать, как жить дальше?

Больше всего на свете она хочет увидеть доченьку, которую лишила детства. Это сильнее ее. И в то же время она не имеет ни малейшего морального права обидеть мужа. Он – единственный человек, который понял ее, заставил поверить в себя, вернул к жизни, хотя и не подозревает об этом. Она не имеет права предать человека, которого любит. Лучше бы они никогда не встретились. Ведь сидела где-то очень глубоко подспудная, мерзкая мыслишка, которая иногда начинала зудеть, что слишком она счастлива, что есть в этом нечто нереальное, уж больно четко разделена ее жизнь на две части – черную, мертвую, и белую, живую. Но она отгоняла от себя глупые мысли.

В ее жизни было много бессонных ночей и нешуточных страданий, но эта ночь перекрыла все муки. Она готова была на все, когда оказалась в безвыходной ситуации. Она просто выживала, она не могла правильно оценить ситуацию. Она пошла на поводу у людей, которые желали ей добра, поверила им. Что она могла понимать, прогнозировать, анализировать в тот момент, когда боль разрывала не только тело, но и юную, истерзанную душу? Ей сказали, что ребенок родился мертвым, и она согласилась. Валерии и в голову не могло прийти, что может быть по-другому.

Ровно в девять часов утра старый антихрист, особенно не торопясь, спустился по лестнице главного корпуса. Валерия топталась внизу уже почти полтора часа со своими вещичками, как нищая, ожидающая подаяния. Сеял мелкий противный дождик, резкие порывы северного ветра пронизывали насквозь. Погода плакала над ее разрушенной и загубленной жизнью. Лера не замечала ни дождя, ни холодного ветра. Ее трясла мелкая нервная дрожь, она не могла дождаться момента, когда увидит свою взрослую дочь. Она и верила, и не верила в это. Степень отчаяния, перемешанного с призрачной надеждой, что ее не обманули, не поддавалась описанию. По крайней мере, она сама не смогла бы словами описать все нахлынувшие на нее чувства.

Дальнейшее происходило как во сне, тяжелом и кошмарном. Вот они бредут к автобусной остановке, она со своим чемоданом на колесиках по глинистой тропинке тащится далеко позади старческой спины. Колесики, которые умники сочинили, чтобы они легко вращались по асфальту, буксовали через каждые три шага, и было непонятно, каким таким удивительным образом они еще не отвалились от днища. Потом они почти два часа тряслись в сельском автобусе. И снова пешком.

Вид родных просторов не заставил Лерочкино сердце биться неровно. Она ненавидела с некоторых пор все, что было связано с этими местами, даже воспоминания. К тому же физические силы после бессонной ночи были на исходе. Наконец они добрели до проклятого отчего дома. Домишко пришел в упадок окончательно, окна слепые, стены некрашеные, крыльцо перекосилось. В таком сооружении жить страшно – дом, того и гляди, рухнет. Лера, задыхаясь от волнения, вошла в комнату вслед за проклятым стариком и остолбенела. Она ожидала чего угодно, но только не этого. Она мечтала выпросить, вымолить на коленях прощения у своей дочери, увезти ее отсюда в нормальную жизнь, лелеять ее до конца своих дней, посвятить ей оставшийся кусочек жизни.

…За столом сидела дебилка. Определить возраст больной было трудно. Ей могло быть и шестнадцать, и двадцать пять. В том, что девушка поражена страшным недугом, не было никаких сомнений. Диагноз можно было поставить легко. Достаточно было один раз взглянуть на ничего не выражающее лицо, с которого не сползала идиотская улыбка, и на пустые глаза. Нет, сказать, что лицо ничего не выражало, было бы не очень правильно. Выражение животного удовольствия смешивалось с детским непониманием того, что происходит вокруг. Девушка жадно, по-звериному, откусывала от целой булки черного хлеба куски и смачно урчала от удовольствия. Рот ее был набит до отказа, толстые губы измазаны, хлебные куски и крошки валялись на деревянном, ничем не прикрытом грязном столе. Рубище, которое прикрывало мощное, раздавшееся тело, не поддавалось описанию. Осознать и принять то, что это животное – ее дочь, означало только одно – самой сойти с ума. Валерия застонала, комната поплыла у нее перед глазами, и она, так и не отпустив ручку чемодана, бессильно опустилась на грязный, заплеванный пол и забилась в рыданиях. Она рыдала и каталась по грязным доскам и, чтобы удержать крик, кусала собственные пальцы.