Флорентийская чародейка - Салман Рушди

Многие из их сверстников, например Бьяджо Буонаккорси или Андреа ди Ромоло, имели иные склонности, и поэтому для борьбы с этим новомодным увлечением власти города при полной поддержке церкви учредили Комитет нравственности. Его задачей стало создание и содержание «веселых домов», а также подбор сутенеров и проституток как в самой Италии, так и в других частях Европы — для заполнения открывшихся вакансий. Веспуччи из Оньиссанти усмотрели в этом новые возможности расширения своего дела и наряду с шерстью и оливковым маслом стали торговать женщинами.

— Может, я даже не буду конторщиком, а кончу свою жизнь содержателем борделя, — уныло объявил другу шестнадцатилетний Аго, но Макиа тут же указал ему на положительную сторону подобного занятия:

— Зато тебя тогда будут обслуживать бесплатно, и все мы будем тебе завидовать, — утешил он.

Путь в Содом никогда не привлекал Аго Веспуччи, и, несмотря на бахвальство, он был на редкость стеснительным, в отличие от Макиа, который, казалось, решил соревноваться с самим Приапом.[30] Он с одинаковой страстью ухлестывал за всеми подряд — как за профессионалами, так и за дилетантками. По несколько раз на неделе водил упирающегося Аго в публичный дом. В самом начале, когда Аго приходилось сопровождать туда друга, он всегда выбирал одну и ту же, самую молоденькую, шлюшку, которая звалась Скандалисткой, но вела себя на удивление скромно. Тощая как скелет, она была родом из селения Биббионе, никогда не раскрывала рта и казалась почти такой же напуганной, как сам Аго. Долгое время он платил ей просто за то, чтобы она сидела на краешке постели, когда он лежал, притворяясь спящим, пока хлипкая стенка не переставала содрогаться от любовных подвигов Никколо Макиа в соседней комнатушке. Затем Аго решил всерьез заняться ее просвещением и стал читать ей стихи. Как женщина отзывчивая, она делала вид, будто ей это нравится, хотя на самом деле умирала от скуки, более того — стихи ее раздражали, поскольку напоминали ей речи мужчины, произносящего заведомую ложь.

И вот настал день, когда она решилась изменить положение дел. С робкой улыбкой Скандалистка приблизилась к Аго, одной рукой прикрыла его набитый сонетами Петрарки рот, а другою вытащила на свет божий его мужское достоинство. Аго покрылся пунцовым румянцем и вдруг начал чихать. Он чихал без остановки целый час, пока у него не пошла носом кровь. Тощая девушка решила, что он умирает, и кинулась за подмогой. Она вернулась с самой толстой женщиной, какую ему когда-либо доводилось видеть, и едва его нос уловил ее запах, он сразу успокоился и чих прекратился.

— Все ясно, — объявила толстуха Матрассина, — тебе хочется думать, что ты любишь худышек, а на самом деле тебе, малыш, нужно мясо.

Она обернулась к своей костлявой товарке и безо всяких церемоний велела ей отвалить, но тут, ни с того ни с сего, нос Аго опять взбунтовался.

— Матерь Божия! Да ты у нас, оказывается, проказник! — воскликнула толстуха. — Ты хочешь получить нас обеих зараз!

После этого Аго настолько вошел во вкус, что готов был заниматься любовью все дни напролет, чем немало поразил даже Никколо.

— Долго запрягаешь, да резво скачешь! — одобрительно заметил он. — Ты серая лошадка, но у тебя задатки чемпиона.

Аго стукнуло двадцать четыре, когда его пламенная любовь к родному городу подверглась суровому испытанию. Семейство Медичи было отправлено в изгнание, бордели позакрывали, и городской воздух пропитался духом религиозного ханжества. К власти прорвались «плакальщики» — тупые фанатики, про которых Аго, стараясь, чтобы никто не слышал, сказал другу: «Может, они и родились флорентийцами, но, думаю, когда их при крещении кропили святой водой, вода испарилась, не успев подействовать потому что внутри у них бушевало адское пламя». Когда же их темной власти пришел конец, Аго высказался по этому поводу так: «Дьявол нарочно прислал их, дабы все поняли, что такое дьявольщина. Подумать только — они изводили нас целых четыре года! — И добавил: — Я знал, что под сутанами всегда таится зло!»

В тот день Аго мог произносить все это уже в полный голос, потому что обожаемый им город, подобно фениксу, возродился к новой жизни из пепла очистительного костра. Главный «плакальщик», монах Джироламо,[31] превративший жизнь горожан в кошмар, поджаривался посреди ратушной площади, точь-в-точь на том месте, где несколько лет назад его «похоронная команда» пыталась обратить в пепел самоё красоту, швыряя в пламя картины, женские наряды, украшения и даже зеркала. Идиоты, они полагали, что тягу человека к красивым вещам, потребность в любовании чем-либо можно выжечь и уничтожить ханжеством!

— Жарься, жарься, поганый святоша! — выкрикивал Аго, прыгая вокруг костра, что никак не соответствовало его новому, солидному статусу канцелярского служащего. — Ведь это ты нам идею-то подкинул! Помнишь тот костер, четыре года назад?

Едкий запах горелой плоти ничуть не испортил Аго настроения: ему только что исполнилось двадцать восемь, и бордели открывались снова.

Город богатых купцов славился также красотой своих куртизанок. Как только «плакальщикам» пришел конец, в нем сразу же возродилась былая атмосфера похоти и сластолюбия. Бордели снова расцвели пышным цветом. В самом большом публичном доме «Маччиана», в центре города, рядом со Старым рынком и баптистерием, открыли ставни и ради праздника, а также для восстановления репутации снизили в тот день плату за услуги. Район «веселых домов» возле Пьяцца дель Фраскато вновь наводнили пляшущие медведи, карлики-жонглеры, ручные обезьянки в военных мундирах, обученные картинно падать, когда дрессировщик выкрикивал «Умри за родину!», и попугаи, при виде клиента безошибочно приветствовавшие его по имени. А самое главное — в город вернулись куртизанки всех мастей и темпераментов: диковатые славянки, меланхоличные польки, крикливые римлянки, толстушки немки, боевые швейцарки — в постели они были столь же воинственны, как и их соотечественники-мужчины на полях сражений, — ну и, разумеется, местные красотки — лучшие из всех. Аго и на ложе страсти оставался патриотом-домоседом: он снова вернулся к давно облюбованной парочке тосканок — Скандалистке и Матрассине. Кроме них он завел себе еще одну. Ее звали Беатриче Пизана, но она взяла себе имя предводительницы амазонок — Пенфесилея, поскольку, как и та, родилась с одной грудью, зато эта одна грудь считалась самой прекрасной грудью в городе, а для Аго это было все равно что в целом свете.

Когда село солнце и погас, выполнив свое назначение, костер на площади, из окон «Маччианы» и конкурировавшего с ним «веселого дома» в Коровьем переулке, грянула музыка, будто сами ангелы приветствовали таким образом возрождение радости жизни. Аго и Макиа решили в эту ночь оттянуться, заодно отпраздновав и конец беззаботной юности, ибо не успел еще погаснуть костер, как новая власть в лице Совета восьмидесяти призвала Никколо Макиавелли в Палаццо Синьории и назначила его на пост секретаря Второй канцелярии — ведомства, которое в Республике Флоренция занималось иностранными делами. Никколо тут же заявил, что берет к себе Аго.

— При чем тут я?! — завопил Аго. — Ты же знаешь, чтя я этих вонючек-иностранцев терпеть не могу!

— Во-первых, фурбо, терпеть их буду я, а на тебя взвалю всю бумажную волокиту. Во-вторых, ты сам предсказал возвращение прежних времен, так что изволь не ворчать, когда это происходит.

— Пошел ты, бугъяроне, в задницу, — мрачно отозвался Аго и показал ему кукиш. — Ладно, давай напьемся и отпразднуем мой дар ясновидения.

Словом фурбо обычно обзывали уличных забияк и щеголей. Бугъяроне было прозвищем куда более оскорбительным, а применительно к Никколо вообще не соответствующим действительности, поскольку ни он, ни сам Аго однополой любовью, как правило, не баловались, хотя нынче, когда «плакальщики» спасались бегством или умирали от удара ножом в закоулках и конюшнях, Флоренция перестала таиться, а это означало, что молодые мужчины снова ходили в обнимку и целовались при всем честном народе.

— Буонаккорси и ди Ромоло могут теперь миловаться совершенно открыто, — заметил Никколо. — А кстати, я их тоже пристрою к себе, так что ты сможешь наблюдать, как они будут делать это прямо на службе, пока я разъезжаю по делам.

— Эти чокнутые не могут мне показать ничего такого, чего бы я уже не видел, включая и жалкие маленькие сливы у них в штанах.

Возрождение, воскрешение, расцвет жизни! Прихожане родной церкви Аго в Оньиссанти, порог которой он переступил всего однажды, и то когда прошел слух, будто туда зашла одна из знаменитых куртизанок, клялись и божились, что скорбное лицо Мадонны великого Джотто в ту ночь просияло улыбкой. Именно вблизи этой церкви, снова заполненной до отказа богомольными куртизанками, разодетыми по последней миланской моде и демонстрирующими драгоценности — подарки своих богатых покровителей, к Аго и Макиа подошла руффиана — карлица Джульетта Веронезе, дуэнья, а, по слухам, еще и партнерша в любовных играх самой прославленной королевы ночи Алессандры Фьорентины. Друзья получили приглашение на ночной бал по случаю открытия знаменитого салона в Доме Марса, названного так в честь статуи бога войны, которая когда-то стояла на этом месте — на берегу Арно, у моста Граций, — пока ее не смыло во время наводнения. Приглашение изумило обоих. Даже если учесть, что Фьорентина через своих информаторов всегда получала самые свежие новости обо всех перемещениях во власти, новое назначение Макиа во Вторую канцелярию вряд ли могло считаться достаточным основанием для высокой чести быть включенным в число гостей этого салона для избранных. Приглашение туда же такой незначительной личности, как Аго Веспуччи, было вообще случаем беспрецедентным.