Битва бессмертных - Дункан Мак-Грегор

…Белка вздрогнул. Та мысль, кою он потерял только что, проявилась вдруг ясно, пойманная опять же сначала сердцем. Он подождал немного, думая, что вот сейчас она будет осознана им, — так и вышло. Да, это точно была очень, очень важная мысль… По коже юного воина войском муравьев пробежали мурашки. Не теряя и мига, он приготовился, вошел в ритм своего сердца, ощутил жар негасимого огня, потом ток, исходящий из шлема, и наконец саму силу.

— Встань, Воин Белка, — сказал он себе вслух, твердо. — Встань и иди.

Он рванулся. Камень слетел с его груди, рухнул в песок и рассыпался в прах.

— Встань, Конан, — громко произнес шаман, отнимая ладонь от щеки варвара. — Встань и иди!

Ресницы гиганта дрогнули, веки медленно приоткрылись. На Парминагала плеснулась тусклая синь, пока неживая, но с появлением мысли и чувства обещавшая стать яркой и яростной.

Долго ждать не пришлось. С пару мгновений бездумно посмотрев в карие глаза спутника, Копал вдруг нахмурился, отвернулся, потом рыкнул — тихо, словно проверяя голос, но все равно так звучно, что шаман пальцем шутливо поскреб в ухе, — и рывком встал.

— Что со мной? — угрюмо обратился он к Парминагалу, избегая глядеть ему в глаза.

— Ничего особенного, — небрежно ответил тот. — Уродина шмякнула тебя об пол, а так все хорошо.

— Какая уродина? — Похоже было, что киммериец, с силой треснувшись затылком о дерево, забыл все, что тут происходило,

— Вон та.

Конан с недоумением воззрился на окаменевшего монстра. Маска все же залепила его угрюмую рожу, и теперь он, пытаясь скинуть ее, строил гримасу за гримасой, одну страшнее другой, не понимая, что с той стороны его отлично видно. А в общем, он и без гримас был достаточно безобразен, так что особенно удивить и испугать никого не мог.

— Где сайгад?

— О, я забыл про него…

Парминагал присел возле туши царедворца и начал быстро шептать странные слова на незнакомом варвару наречии — каком-то дикарском, судя по отрывистым лающим звукам. Заклинание тут же почти заставило Кумбара открыть глаза (но первым делом он громко и отчаянно застонал) и начать подниматься.

— Где я? — слабым голосом вопросил он, тоже забыв обо всем, что было.

— Теперь на земле, — весело ответил Парминагал.

— Почему теперь?

— Потому что до этого ты гулял по Серым Равнинам, — бестактно заметил варвар.

— О-о-о… — начал было ныть сайгад, но вдруг вспомнил, что он снова стал смел и решителен. — О!

Закончив этим бодрым «О!» нытье, он принужденно оживился и завертел головой, оглядывая незнакомое помещение. И конечно, взор его натолкнулся на монстра, что застыл у дверей.

— Кто это? — с удивлением и отвращением воскликнул он.

— Да так… — Шаман улыбнулся. — Забрел тут один…

Конан хмыкнул. К этому времени он отлично вспомнил все, до единого мига, и теперь едва удерживался, чтобы не расхохотаться при воспоминании о том, как монстр кусал голову царедворцу. Впрочем, натура его не предполагала выдержки в подобных ситуациях, так что он все-таки расхохотался.

— О, варвар… — укоризненно сказал сайгад. Он не понял, что так рассмешило приятеля, но зато понял, что он сыграл в этом не последнюю роль. — О, варвар!

Парминагал улыбался — уже отстранение. Мысленно пока пребывая с Конаном и сайгадом, душою он был в предстоящей в скором времени битве, и сие хотя и не выводило его из равновесия, но сообщало грусть — слава Митре, светлую. Ведомый странным человеческим инстинктом жить, он тянул время, не желая разлучаться с товарищами, но умом того не осознавал. Когда же осознал — испугался. Того, что сила духа оставит его, и тогда он изменит себе, своему сердцу; того, что, еще чуть промедлив, уже не сможет заставить себя остаться здесь. Он на миг стиснул зубы, призывая себя к мужеству (коего, кстати, от природы не имел в достатке), и приступил к главному — к прощанию.

— Вот что… — как мог беспечно сказал он. — Вам пора уже в путь, друзья…

— Нам? — удивился Конан. — А ты?

— Я передумал. Я не пойду с вами.

Эти слова дались шаману с трудом, но, сказав их, он почувствовал неимоверное облегчение. Первый шаг, сделать который, казалось ему, практически невозможно, сделан. Дальше будет много проще.

— И куда ж ты теперь? — с грустью в голосе поинтересовался Кумбар.

— Обратно, в Шангару.

— Что ж, — сказал киммериец, убежденный, что Парминагал решил вернуть себе наследное владение, — клянусь Кромом, я всегда считал, что мужчина должен отвоевывать свое. Ступай, парень, и дядьке своему каждого брата припомни.

— Хорошо, — послушно кивнул шаман, отворачиваясь.

Он не хотел сейчас говорить о том, что меньше всего его волнует власть; что власть — ничтожна, особенно по сравнению с жизнью, с любовью и честью. То же и $*есть за братьев: никогда прежде он не был так от этого далек. Может быть, днем раньше он и чувствовал в себе необходимую для мести злость и обиду, но — не теперь. Нергал с ним, с жестокосердым и хитроумным дядькой… Избавить мир хотя бы от одной черной зоны — вот что действительно важно…

— Тогда прощай! — Грусть бесследно исчезла из голоса Кумбара. Он был уже готов к дальнейшему путешествию, но, по дворцовой привычке любому оставлять о себе приятное впечатление, подскочив к Парминагалу, залихватски потрепал его по плечу и лишь тогда с чувством выполненного долга вышел за дверь.

Конан же только кивнул товарищу. Потом поднял свой пустой дорожный мешок, взятый в дом с целью доверху набить его провизией, и, сунув его за пазуху, вышел вслед за сайгадом. Впрочем, на пороге он обернулся.

Во взгляде его шаман прочитал желание сказать еще какие-то слова — увы, с грустью заметил он, видимо, эти слова не находились. Варвар хмуро взирал на него сверху вниз своими синими, как предзакатное небо, глазами и молчал.

— Я буду помнить тебя, Конан, — помог ему уйти Парминагал.

— Вот что… — Кажется, слова все-таки нашлись. — Сдается мне, твои братья сейчас видят тебя и…

— И гордятся мной? — улыбнулся шаман.

— Да, и гордятся.

На этом киммериец наконец повернулся и вышел совсем. Когда дверь за ним захлопнулась, Парминагал постоял немного — ни о чем не думая и ни о чем не вспоминая, а уж тем более ни о чем не жалея — и начал готовиться к битве.

— Надо торопиться! — на скаку выкрикнул Кумбар, еще пришпоривая и без того уж загнанную лошадь.

Конан посмотрел на него удивленно: прежде царедворец не выказывал особой прыти, нынче же, с того самого момента, как они покинули пустую деревню, гнал буланую во весь опор, молодецки присвистывая и явно чувствуя себя полководцем.