Божественное пламя - Мэри Рено

- Чего тебе надо? У нас всё нормально, он меня учит своим обычаям. Иди назад.

Часовой только что собирался разнимать подравшихся ребят, теперь ему пришлось извиняться.

- Если ты мне будешь нужен, я сам тебя позову. Это прекрасная клятва, Ламбар. Повтори самый конец.

- "Я не нарушу эту клятву, - медленно и торжественно произнёс Ламбар, если только не обрушится небо и раздавит меня, или земля не разверзнется и поглотит меня, или поднимется море и утопит меня." Мой отец целует своих вождей, когда они клянутся ему.

Филипп, не веря глазам своим, смотрел, как его сын взял в ладони рыжую голову юного варвара и запечатлел на его лбу ритуальный поцелуй. Слишком далеко это зашло, это уже не по-эллински... Филипп вспомнил, что ещё не рассказал сыну новость о Пифийских Играх, на которые собирался взять его с собой. Надо сейчас же его позвать и отвлечь от этого варвара!

Плиты были покрыты пылью. Александр чертил по ней обломанной веточкой.

- Покажи, как ваш народ строится для боя.

Из окна библиотеки, этажом выше, Феникс смотрел с улыбкой, как склонились над какой-то серьёзной игрой две головы, золото и охра. Его всегда радовало, если его подопечный хоть на миг становился ребёнком, словно отпускалась тетива на луке. Присутствие стражника облегчало его собственные заботы. Он вернулся к своей неразвёрнутой книге.

- Мы тыщу голов добудем! - радовался Ламбар. - Чик-чик-чик!...

- Это конечно, но где же пращники стоят?

Стражник, получивший распоряжение, подошёл снова:

- Александр, тебе придётся оставить этого парня со мной. Царь, отец твой, тебя зовёт.

Александр так глянул ему в глаза, что он невольно переступил с ноги на ногу.

- Хорошо, - сказал мальчик. - Но не мешай ему делать всё, что он захочет. Ты солдат, а не педагог. И не называй его "этим парнем". Если я могу обращаться к нему по роду его и званию, то можешь и ты. Ясно?

Он пошёл наверх, меж мраморных львов, сопровождаемый взглядом Ламбара. Его ждали великие новости из Дельф.

4

- Жаль, что ты не можешь уделять музыке больше времени, -сказал Эпикрат.

- Знаешь, дни слишком короткие. Почему приходится спать?... Лучше было бы без этого.

- Если спать не будешь, исполнение твоё лучше не станет.

Александр погладил полированный корпус кифары, с инкрустацией и с колками из слоновой кости. Двенадцать струн чуть слышно вздохнули. Он снял с себя ремень, позволявший играть стоя (если держать на коленях, то звук приглушается), положил кифару на стол и сел рядом, перебирая струны то здесь то там, проверяя настройку.

- Ты прав, - сказал Эпикрат. - А почему приходится умирать?... Лучше было бы без этого...

- Да. Сон на самом деле похож на смерть.

- Ну, не спеши! Тебе всего двенадцать, так что времени впереди очень и очень много. Мне хотелось бы, чтоб ты принял участие в состязаниях. Это даст тебе цель, ради которой стоит поработать. Я думал о Пифийских Играх. За два года ты вполне можешь подготовиться.

- А до скольки лет можно участвовать среди юношей?

- До восемнадцати. Отец твой согласился бы?

- Если буду выступать только как музыкант - ни за что не согласится. Да я и сам не соглашусь. А зачем тебе это надо?

- Это бы тебя подтянуло.

- Так я и думал. Но тогда музыка перестала бы доставлять мне радость. Эпикрат привычно вздохнул. - Ты не сердись, Эпикрат. Дисциплины мне и у Леонида хватает.

- Это я знаю. В твои годы я играл хуже тебя. Ты и начал раньше и учили тебя лучше, это я могу сказать не хвастаясь. Но ты никогда не станешь музыкантом, Александр, если будешь пренебрегать философией этого искусства.

- Но у меня нет математики в душе, и никогда не будет. Ты это знаешь. И я всё равно не смог бы стать музыкантом, меня ждёт много других дел.

- Но почему бы всё-таки не принять участие в Играх, и в музыкальных состязаниях тоже?

- Нет. Когда я ходил смотреть - подумал, что ничего лучше и представить себе невозможно. Но после состязаний мы остались, и я с атлетами познакомился. И понял, как это всё на самом деле. Я могу побить любого из них, потому что нас учат быть мужчинами. А эти мальчики - они специально мальчики-атлеты. Они часто кончаются ещё до того, как повзрослеют. Но даже если и нет - даже если вырастут здоровыми - всё равно. Те мужчины только ради Игр и живут. Как у женщин вся жизнь только в том, чтобы женщинами быть.

Эпикрат кивнул.

- Это началось уже при мне, на моей памяти. Люди, не заработавшие себе права гордиться самими собой, гордятся своим городом, который прославили другие. А кончается это тем, что у города вообще не остаётся ничего, чем гордиться можно. Кроме своих мёртвых, которые умели гордиться собой. Ну, ладно. Зато в музыке кто бы ни сделал что хорошее - оно всё наше. Сыграй. Позволь мне послушать ещё раз. Только теперь давай поближе к тому, что композитор написал.

Александр повесил инструмент поперёк груди, басовыми струнами к себе, и мягко тронул их пальцами левой руки, а верхние струны

медиатором, который был в правой. Голова его чуть склонилась набок; казалось, он слушает больше глазами, чем ушами. Эпикрат следил за ним со смешанным чувством раздражения и любви. И, как всегда, спрашивал себя: смог бы он научить мальчика чему-то большему, если бы отказался его понимать? Нет, скорее всего тот просто бросил бы музыку. Ему ещё и десяти не было, когда он уже умел достаточно, чтобы бренчать на лире за ужином, как подобает благородному человеку. Никто не стал бы настаивать, чтобы он учился дальше.

Александр взял три звучных аккорда, сыграл длинную журчащую каденцию и запел.

В возрасте, когда у всех македонских мальчишек голоса начинают грубеть, его чистый альт стал только сильнее прежнего. Когда этот голос возносился ввысь, вместе с высокими трелями струн, вылетавшими из-под медиатора, Эпикрат всегда удивлялся, что его это, вроде, совершенно не смущает. И он не стеснялся явно скучать, - даже показать, что злится, - когда другие ребята обменивались непристойностями, как свойственно мальчишкам в эти годы. Мальчик, которого никто никогда не видел испуганным, может себе позволить быть не таким как все.

Бог каждого ведёт по своему пути,

И ни дельфину ни орлу от бога не уйти,

На каждом из людей лежит его рука,

Но некоторым он дарует славу на века...

Голос взлетел и затих; струны повторили напев, словно отдались эхом в ущелье.

Опять его понесло, - со вздохом подумал Эпикрат.

Стремительная, страстная импровизация опять, как всегда, была слишком громкой, слишком надрывной... Но Эпикрат не вмешивался: не хотел, чтобы Александр обращал внимание на него. Он злился на себя; за то что растрачивает здесь жизнь впустую, во многом себе отказывая и прекрасно понимая бессмысленность своих усилий. Ведь он даже не влюблён - вкусы у него совсем другие, - так чего ради он тут торчит?

Такое исполнение восхитило бы верхние ряды в одеоне Афин или Эфеса, думал он, - они освистали бы судей... Но ведь Александр не на публику работает, и его манера не от невежества - уж об этом я позаботился, - а от чистейшей, совершеннейшей наивности... Как раз поэтому я и здесь. Я чувствую, что необходим, хоть и не могу измерить всю глубину этой необходимости. И отступиться мне просто страшно.

В Пелле у него был один мальчишка - сын местного торговца, -которого он услышал нечаянно и взялся учить бесплатно, для души. Паренёк обещал стать настоящим профессионалом, занимался усердно, был благодарен... Но тё плодотворные уроки значили для Эпикрата гораздо меньше чем эти, на которых все его святыни безжалостно швырялись на неизвестный алтарь.

Украсьте чёлн цветами, пою я храбрецам...

Зазвучало бешеное крещендо. Губы мальчика были приоткрыты в неистовой, интимной улыбке, какая бывает при акте любви, совершаемом в темноте. Инструмент не выдержал и начал фальшивить; он наверняка это слышал, - но продолжал, как будто его воля могла подчинить струны.

Когда-нибудь он обойдётся с самим собой точно так же, как сейчас с кифарой, - подумал Эпикрат. - Мне надо уезжать, давно пора. Я уже дал ему всё, что он способен взять, а это он может и без меня. В Эфесе постоянно, круглый год, можно слушать хорошую музыку, а иной раз бывает и самая лучшая... И в Коринфе хотелось бы поработать... Можно взять с собой Пифона, ему очень полезно послушать мастеров... А этот - я его не учу, а он меня разлагает. Он приходит ко мне выговориться, я для него слушатель, который понимает язык. И я слушаю, хотя он и уродует родной язык мой. Пусть он играет тем богам, какие его услышат, а мне пора уезжать.

... Так будь же ты достоин рожденья своего!

Он снова рванул медиатором по струнам. Одна лопнула и хлестнула по остальным, задребезжал диссонанс, наступила тишина. Он смотрел на кифару, словно не веря.

- Ну? - сказал Эпикрат. - А ты чего ждал? Ты думал, кифара бессмертна?

- Я думал, она подержится, пока я допою.

- С конём ты бы так обращаться не стал, верно?... Дай-ка сюда.