Ответственность - Лев Правдин

Вытирая платком вспотевший лоб, он доложил:

— Я, понимаешь, хотел все сам. Чтобы ты и не знала туда дороги.

Валя посмотрела на него немного удивленно и очень благодарно. Она привыкла жить сама по себе, но теперь так нельзя. Теперь появился муж. Заступник. Как можно беспечнее и нежнее она проговорила:

— И что? Пойду и все скажу, что знаю. Делов-то!..

— Иди, конечно. Только если ты долго, я тут все расшибу. Всю эту лавочку. Второй раз я не переживу. Ты знаешь.

После этого, уже не испытывая никакого трепета, Валя вступила под тяжкие своды прохладного и сумрачного коридора. В правой руке чемодан, в левой — полушубок. Тихо, даже шагов не слышно. Впереди идет немолодой и на вид нелюдимый солдат-разводящий с устрашающими желтыми усищами. Идет и отчужденно молчит. Он остановился у одной двери. Постучал. Послышался голос, приглушенный толстой дверью. Слов Валя не разобрала. Разводящий распахнул дверь.

— Входите.

Она переступила порог кабинета. За столом лейтенант. Бледный, еще молоденький, но серьезный, большеротый. Внимательный, усталый взгляд сквозь очень толстые стекла очков. Похож на прилежного студента-отличника, променявшего все радости студенческой жизни на академическую преуспеваемость. Таких обязательно называют «очкариками» и «головастиками», но уважают и особенно перед сессиями. Несмотря на гнетущую служебную обстановку, Вале очень хотелось крикнуть: «Привет, головастик!». Но она сдержалась и, поставив чемодан на пол, козырнула. А он рассматривал ее сквозь свои толстые окуляры и при этом жевал большими бескровными губами. Что-то, наверное, очень кислое — такое у него было выражение лица.

— Ну, что у вас, сержант?

— Принесла вещи доктора Емельяновой.

— Какие вещи?

Будто он не видит, что она принесла.

— Вот, чемодан. Что в нем, не знаю. И вот полушубок.

— Хорошо. Положите в тот угол. Еще что?

— Все.

Он еще пожевал, теперь уже не глядя на нее, кивнул на стул.

— Садитесь. Как у вас оказались вещи Емельяновой?

— Мне приказал командир отряда сохранить их.

— Зачем?

— Не знаю. Он только и сказал: «Еще пригодятся».

— Кому пригодятся?

— Этого он не сказал.

— А он не думал, что она вернется?

— Я не знаю, что он думал. Но он никогда ничего не говорил так просто. Что-нибудь у него было на уме.

— Да… — следователь снова задумался. — Вспомните, не говорил ли он про задание какое-нибудь особое, секретное?

— Если это секретное, то зачем он будет говорить?

Проглотил то, что жевал. Гадость, наверное, порядочная, потому что он сморщился и сухо проговорил:

— Мне ваши рассуждения не нужны! Отвечайте на вопросы.

— Слушаюсь, — вызывающе отозвалась Валя.

— Я спрашиваю, а вы-то сами что думали? Какие разговоры были среди партизан?

— Всякое думали. Трудно было поверить, что такой человек может изменить Родине.

— Какой человек?

— Доктор Емельянова.

— Вы так хорошо ее знаете?

— Жили вместе в одной землянке. Почта три месяца.

— Не очень много.

Но Валю не так-то просто было сбить с толку. Взглянув прямо в сверкающие стекла его очков, она сказала:

— Для обычной жизни, может быть. А в отряде — это совсем немало. Мне показалось, что мы прожили целый год.

Он тут же привязался к ее одному только неосторожному слову:

— Показалось? Вы — радистка, ничего вам не должно казаться. Все должно быть точно. Может быть, вам всем показалось, что ваша рация вышла из строя? Я имею в виду Бакшина и вас лично.

Снова она взглянула в его стекла, но теперь уже с удивлением: все ему известно. Такой случай был еще осенью. Но какое это имеет отношение к делу? Но скоро она сообразила, чего он добивается: ему надо установить, верно ли, что Бакшин, не имея связи со штабом, тем самым получил право действовать самостоятельно. Именно в то самое время, присвоив себе такое право, он и послал Таисию Никитичну к немцам. То, что она сама не перебежала, а ее послал командир отряда — в этом теперь Валя нисколько не сомневалась. Она так и заявила Волкову, добавив, что ее муж тоже уверен в этом.

— Муж? — он усмехнулся, но, заметив предостерегающий блеск ее глаз, спросил: — фронтовой?

— Да, фронтовой. Партизанский. Старший… — в это слово она постаралась вложить как можно больше превосходства, — старший лейтенант Шагов. Бывший заместитель командира отряда.

А он даже и головы не поднял. Сидит, пишет, ну совсем как самый старательный студент. Тогда она, сама не зная, для чего, может быть, ей все-таки хотелось хоть немного смутить «головастика», проговорила по-бабьи нараспев:

— И у меня от него ребеночек будет. Так что вот у нас как… Он поднял голову, и ей показалось, будто в его глазах появилось что-то непрочное, вздрагивающее болотным огнем.

— Все эти личные дела нисколько к делу не относятся, — сказал он. — Вот тут подпишите и можете идти.

Она немного поплутала под коридорными мрачными сводами, пока добралась до выхода. Тут расхаживал молодой солдат. Он остановился, козырнул и четко проговорил:

— Проходите, товарищ сержант.

И улыбнулся, и даже, кажется, подмигнул, но ей было не до того: опасаясь, чтобы Шагов не начал громить эту крепость, она выбежала на улицу. Не зря же он сказал, что второй раз не переживет. Но едва она вылетела из тяжелой двери, как поняла, что волновалась напрасно. Вот ее Шагов и с ним тот разводящий, усатый. Они устроились в тени на травке, у самой тюремной стены. Мирно курят и делятся какими-то своими впечатлениями. А она-то думала!

У солдата из-под усов выползает серый дым, будто сами усы так клубятся и расползаются в знойном воздухе. И ничего в нем не замечалось зловещего. Просто добродушный пожилой дядя, добросовестно исполняющий свою должность. Увидев Валю, он поднялся и доложил:

— Ваша идет, товарищ старший лейтенант.

Разочарованная спокойствием мужа, Валя вздернула плечи. Но как засияли его глаза! Честное слово, никогда она не видела у него таких глаз.

— Я все время только и думала о тебе. Этот Волков на головастика похож. И все что-то жует. Но, знаешь, мне показалось, он неплохой парень. И как-то так спрашивал меня, будто и сам не очень-то уверен, что Емельянова виновата. Или даже так, что старается выгородить ее. Ты это учти.

Он ушел в сопровождении разводящего. День к концу, а солнце что-то не спешит к закату. Приближался светлый вечер. Валя немного отошла от тюремной двери и присела на скамейку у чьих-то ворот. Все сгорело, от дома остались только печка да высокий, опаленный огнем, каменный фундамент. И еще столбы от ворот. Где-то сейчас те жители, которые в такие же, как сегодня, светлые, теплые вечера посиживали на этой скамейке, неторопливо обсуждая всякие свои дела? Валя вздохнула: что-то Шагова долго нет? Только подумала, а он и идет. Вот бы так всегда: только вспомнить, а он уж и тут, рядом.

— Долго я?

— Без тебя всегда долго. Ну, что там?

Усаживаясь рядом с женой, он задумчиво проговорил:

— Головастик-то. А он и в самом деле хороший парень, хотя и аккуратист. Ну, это уж у него служба такая. Я ему все сказал, что надо.

— Хоть бы освободили ее скорей. Мало нам от фашистов достается, мы еще и сами себе добавляем. Я знаю, ты сейчас вздохнешь и скажешь: «Война».

Он засмеялся и обнял ее за плечи.

— Нет, не скажу, потому что я так не думаю. И тебе не советую. Война не только злу учит, но и добру. Это уж смотря по тому, кто чему хочет научиться.

Наступает светлая северная ночь, и почти не слышно военного грома. Вот так бы сидеть и сидеть, пока не захочется спать.

— Знаешь что? — сказала Валя и положила ладонь к животу, как раз на пряжку своего солдатского ремня. — Все хочу сказать тебе и все боюсь…

Она подумала, что вот сейчас он удивится, обрадуется, но почувствовала только, как его рука чуть крепче сжала ее плечи, и услыхала его тихий твердый голос:

— Я и сам это знаю. — И еще тише: — Не все же нам убивать…

— Да, — согласилась она и вздохнула: все-то он знает, что ни скажи. Как бы ей узнать, что у него на душе?

— Это даже хорошо, что ты уедешь.

— Ты, кажется, обрадовался?

— Конечно. Так будет лучше.

— Кому лучше?

— И тебе, и ему…

— А мне хорошо только с тобой. Я всегда должна знать, где ты и что задумал.

— Задумал? — кажется, он смутился или насторожился, так ей показалось, и она, отодвинувшись немного, посмотрела на его непроницаемое лицо. Ох, Шагов! Трудно будет с тобой… или легко? Как-то мы жить будем, если живы останемся? — Ничего я не задумал. Пойдем, завтра нам с тобой войну догонять.

Они шли в тишине, в сумерках, таких обманчиво мирных, будто не войну им догонять, а, спокойно проспав ночь, утром собираться на работу. Вале очень захотелось, чтобы он обнял ее, поддержал — помог нести драгоценный груз, правда, пока еще не очень обременительный. Она положила ладонь на мужнино плечо. Тогда он обнял ее и сказал: