Викторианки - Александр Яковлевич Ливергант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У младших сестер профессиональная жизнь тоже не задается. Осенью 1838 года двадцатилетняя Эмили, вслед за Шарлоттой, идет преподавать. В школе в Ло-Хилл на окраине Галифакса ей куда тяжелее, чем Шарлотте в Роу-Хэд: трудиться приходится с шести утра до одиннадцати вечера с получасовым перерывом. О стихах и Гондоле надо забыть. В письме Эллен Насси Шарлотта называет такую работу «рабством», пишет подруге, что боится, что сестра не выдержит и на этот раз. И она оказалась права: не проработав и полугода, в марте 1839-го Эмили тоже возвращается домой. И пишет стихотворение, по своей ностальгической тональности в точности, почти слово в слово, совпадающее со стихами Шарлотты «Мы в детстве свили паутину»:
The house is old, the trees are bare
And moonless bends the misty dome
But what on earth is half so dear –
So longed for as the hearth of home?[27]
Идет служить гувернанткой и девятнадцатилетняя Энн, это ее первая работа. Как и героиня ее первого романа Агнес Грей, она преисполнена самых лучезарных надежд:
«Как же замечательно быть гувернанткой! Выйти в мир; вступить в новую жизнь, проявить себя на новом поприще, продемонстрировать свои еще не реализованные возможности, испытать себя, самой зарабатывать на жизнь, утешить моих отца и мать, мою сестру, помочь им…»
Действительно, жизнь Энн в Блейк-холл, доме мирового судьи Ингхема, складывается не так тяжело, как у Шарлотты в семье Сиджвиков или у Эмили в Ло-Хилл: с родителями у нее «контакт», а вот с их шестилетним сыном и пятилетней дочерью отношения не заладились: мало сказать, что дети Энн не слушаются, не желают с ней считаться, злоупотребляют ее миролюбием, незлобивостью, – они к тому же постоянно жалуются на юную гувернантку родителям, в результате чего в конце мая Энн отказывают от места.
Все четверо детей Патрика Бронте снова дома. В самом деле, «что может быть дороже, любимее, чем домашний очаг». И других «очагов» пока не предвидится.
9
Любовь к домашнему очагу – вещь естественная, но, чтобы поддерживать в нем огонь, нужны деньги, а их у Бронте не хватает.
Весной 1840 года Энн вновь устраивается гувернанткой, на этот раз к преподобному Эдмунду Робинсону, состоятельному священнику, жившему с красавицей женой и пятью детьми в Торп-Грине, неподалеку от Йорка. Условия завидные: большой, ухоженный дом, огромный парк, вежливые, предупредительные, не чета Ингемам, хозяева. Забот с детьми хватает, но дочери – взрослые, да и младший сын уже подросток, и пеленать и кормить его необходимости нет. С детьми Энн худо-бедно справляется, а вот с извечной тоской по дому – нет, но, как и раньше, держит эту тоску при себе, о ее слезах, бессонных ночах и ностальгических стихах Робинсоны не знают, да и не хотят знать.
Пробует себя в роли гувернера и Брэнуэлл – в отличие от сестер, особой тоски по дому он не испытывает. Место для начинающего литератора (и начинающего же домашнего учителя) подвернулось лучше не бывает. Бротон-хаус, дом Роберта Послуэйта, судьи в отставке и богатого землевладельца, находится в живописном, овеянном романтикой Озерном крае, в нескольких милях от Райдл-Маунта, где живет Вордсворт. По пути на место службы Брэнуэлл – теперь в этом нет ничего необычного – напивается, однако перед своими будущими хозяевами предстает, что называется, в идеальном виде: назначением дорожит – первое время, во всяком случае.
«Видел бы ты меня сейчас, – пишет он весной 1840 года своему другу, ховортскому дьякону Джону Брауну, – и ты бы от души посмеялся, каким я кажусь со стороны. О лицемерие людское!.. Кто же я в самом деле такой? Каким меня воспринимают? На редкость спокойный, степенный, трезвый, выдержанный, терпеливый, добросердечный, добродетельный, безупречно воспитанный философ – образец добропорядочности и добронравия. Прежде чем войти в комнату, я прячу колоду карт под скатерть, а очки – в буфет. Я, поверишь ли, не пью ни капли, одеваюсь во все черное и улыбаюсь, как святой или мученик. Только и разговоров: „Ах, какой же прекрасный юный джентльмен нанят учителем к мистеру Послуэйту!“ Я сопровождаю мистера Послуэйта, когда тот едет в Алверстон, в банк, я пью чай и злословлю с дамами преклонных лет – да и с молодыми дамами тоже! Одна из них, восемнадцатилетняя, сидит сейчас со мной рядом: ангельский лик, голубые глазки, темные волосы – загляденье! Сидит и не подозревает, что дьявол от нее в двух шагах!»
«Безупречно воспитанный философ» обязанностями домашего учителя обременяет себя не слишком. Бродит по окрестностям, заучивая на ходу сонеты Вордсворта, сочиняет собственные стихи, переводит (и очень недурно) оды Горация, исправно посылает свою литературную продукцию Томасу де Квинси и Хартли Кольриджу и не очень расстраивается, не получив от мэтров ответа. На одно из его стихотворений Кольридж-младший, правда, отозвался, и весьма положительно:
«Вы, пожалуй, единственный из начинающих поэтов, кого я готов оценить по достоинству и похвалить без лести… Я был поражен мощью и энергией Ваших поэтических строк… Ваши переводы из Горация выглядят еще более многообещающими… Многие оды в Вашем переводе могут быть напечатаны с самыми незначительными изменениями…»
Брэнуэлл, увы, этого письма не получил: Кольридж, рассеянный, как все поэты, забыл его отправить, и письмо, причем недописанное, нашлось лишь век спустя в его бумагах.
Учительствовал Брэнуэлл недолго, уже летом Послуэйты вынуждены были с ним расстаться. Однажды «философа», не явившегося вовремя на урок, нашли мертвецки пьяным в близлежащем пабе, к тому же выяснилось, что он соблазнил служанку в доме, где снимал комнату, – скрывать эту связь в скором времени стало невозможно, «обнаружилось (процитируем Пушкина) следствие неосторожной любви»…
Пасторскую обитель – кто бы мог подумать! – также сотрясали бурные любовные чувства, правда, так далеко не зашедшие. По возвращении из Озерного края Брэнуэлл увлекся подругой Шарлотты Мэри Тейлор, но, убедившись, что эту интрижку Мэри воспринимает всерьез, вовремя одумался.
«Я не говорила тебе, что один мой родственник проявил интерес к одной юной леди. Когда же он убедился, что она увлечена им больше, чем он ею, то облил ее презрением», – с осторожностью, напустив должного тумана («один мой родственник», «одна юная леди»), пишет Шарлотта Эллен Насси летом 1840 года.
Влюблена и Шарлотта – кажется, впервые в жизни. И не она одна.
