Севастопольский бронепоезд - Николай Александров

Поезд уже входил в укрытие, когда вокруг раздались [132] сильные взрывы. Были сброшены бомбы крупного калибра. К счастью, никто не пострадал, лишь несколько осколков впилось в броневую обшивку хвостового паровоза.

Мы отремонтировали путь у входа в тоннель и снова вышли в боевой рейс. И снова все повторилось: вражеский разведчик сообщил на свой аэродром о появлении бронепоезда, и бомбардировщики не замедлили прилететь со смертоносным грузом. Один за другим они отвесно пикировали на нас.

После боев за станцию Мекензиевы горы гитлеровцы не спускают глаз с нашего бронепоезда. Их артиллерия пристреляла выходы из тоннелей. Самолеты сбрасывают сюда десятки тонн бомб, пытаясь закупорить нас.

И все-таки «Железняков» действует. Командующий Приморской армией выделил специальный саперный батальон для расчистки завалов и ремонта разрушенного пути. Команда бронепоезда уже не успевала справляться с этой работой.

До конца декабря бесновался противник. Тяжелые, кровопролитные бои шли на всех участках обороны. Бронепоезд по-прежнему почти каждый день выходил в рейсы, поддерживая наши части интенсивным огнем.

Особенно сильные бои шли 24 декабря. Во второй половине дня фашисты перешли в наступление на подступах к Мекензиевым горам. Они то и дело атаковали передний край нашей обороны. В бой вступили танки. Нашему бронепоезду была поставлена задача нанести огневой удар по противнику в этом районе.

— Но нам еще нужно послать туда корректировщика, — ответил командир.

— Там он есть.

Действительно, вскоре на бронепоезд стали поступать исключительно точные данные для стрельбы — любой артиллерист позавидует. Когда бой закончился, ко мне подошел лейтенант Кочетов и, улыбаясь, спросил:

— Знаешь, кого мы сейчас поддерживали?

— Известно, кого: морских пехотинцев или приморцев…

— А вот кого конкретно? — он сделал паузу, видимо, [133] рассчитывая на эффект.

Я молчал в недоумении.

— Капитана Головина, — торжественно произнес Кочетов.

Оказывается, после боя, когда пехотинцы благодарили железняковцев за выручку, комиссар Порозов спросил:

— Кто у вас корректировал огонь?

— Да я же, — послышался ответ. — Капитан Головин.

Так вот где теперь наш Леонид Павлович! Командует стрелковым батальоном в бригаде Вильшанского!

Снова наши разведчики ушли на Мекензиевы горы. Там их встретил полковник Потапов. Он подробно рассказал о действиях вражеских минометных батарей, отметил на карте их расположение.

Вместе с Зориным, Молчановым, Майоровым, Козаковым и Мячиным туда направились и разведчики бригады Потапова.

Тщательно маскируясь, добрались до места. Быстро запеленговали ориентиры, дополнительно обнаружили два дзота, тут же нанесли их на карту.

Вернувшись на бронепоезд, Зорин подробно доложил командиру о результатах разведки.

Боевая тревога! Через две минуты бронепоезд был готов к бою. А еще через несколько минут мы уже подходили к исходным позициям.

Фашисты стреляют по бронепоезду. Наши разведчики на ходу пеленгуют их огневые точки. По видимым ориентирам командиры орудий открывают огонь. Десятки мин, снарядов рвутся у целей. Обломки укреплений, дзотов летят вверх. Гитлеровцы мечутся, как крысы в западне.

Задание выполнено: вся высота изрыта воронками наших снарядов и мин. Оттуда больше не заговорят ни дзоты, ни минометные батареи.

Появляются самолеты, но они не рискуют снизиться. Фашистские пираты уже знают, что зенитчики бронепоезда умеют метко стрелять. Бомбы падают беспорядочно и не причиняют нам никакого вреда. «Железняков» благополучно возвращается в укрытие.

На другой день — новое задание. Генерал-майор [134] Моргунов вызвал нашего командира и сообщил, что со стороны Бельбекской долины к передовой подошли крупные силы противника. Они накапливаются у высоты и устанавливают там минометную батарею. Бронепоезду поставлена задача: огнем уничтожить живую силу и минометную батарею противника.

Вместе с Зориным на разведку отправились и командиры бронеплощадок, а также лейтенант Головенко. Ему ставилась особая задача: проверить состояние пути в районе Камышловского моста.

Проводили мы своих товарищей. Зарокотал мотор дрезины, и она скрылась в ночной мгле. До возвращения разведчиков всем, кроме вахтенной службы, командир приказал отдохнуть.

Я воспользовался случаем, чтобы собрать членов бюро: несколько товарищей просили рекомендации в партию; необходимо было поговорить о работе агитаторов и других комсомольских делах.

Только в 12 часов ночи разошлись отдыхать, но мне почему-то не спалось. Достал из кармана фотографии родных. Вспомнил, что давно не писал домой. А там ведь могут подумать бог знает что. При тусклом свете синей лампочки — только она и горит в вагоне, когда люди спят, — склонился над листком бумаги.

Что же написать? Жив, здоров, бью фашистов — больше вроде и нечего. А отец может обидеться, что мало написал. Он любит, когда подробно рассказываю о боевых действиях. Но о чем мог я рассказать сейчас? Фашисты у стен Севастополя, они грозной силой продвигаются в глубь страны. Неужели не выстоим, не победим? Нет, этого не может быть!

Передал приветы родным и знакомым, потом дописал: «Отец, не беспокойся, у меня все хорошо. Крепко целую тебя, мой родной старик».

Еще немного подумал и вложил в конверт единственную фотографию — память о встрече с Адамия и Стрижаком. Написал на обратной стороне: «Если погибну в бою, так вспомните сына — моряка».

И тут же зачеркнул эти слова. Нет, не погибну. Не так-то просто уничтожить железняковцев!

Сколько раз потом вспоминались эти слова!.. В самые тяжелые минуты своей жизни, когда, казалось, ничто уже не сможет предотвратить смерть, я произносил [135] их, стиснув зубы, и находил силы, чтобы победить, остаться в живых.

Запечатал конверт, написал адрес. И на душе стало легче, словно поговорил с родными и близкими.

Прилег на топчан и сразу сомкнул веки. Мысли мои носились где-то далеко, у родного домашнего очага. Во сне мне виделось чудесное летнее утро. Кругом все зеленело. Цветы и травы умыты свежей росой. Весело щебечут птицы. Мне лет пять. Я в красной рубахе, отец несет меня на плече. Мы идем на бахчу за деревней. Надо подняться на большой бугор. Отцу тяжело.

— Папа, я пойду сам.

— Сиди уж ты, пичужка. Только не болтай ногами…

…На стене зазвонил телефон. Дежурный напомнил, что время сменить его. Покидаю теплый вагон, спешу к бронепоезду. На дворе темно, низко нависли тучи. В темноте уныло завывает ветер. Холод пробирает до костей. Часовой окликнул, узнал меня по голосу и пропустил. На площадке сменил старшину Гуреева.

Вскоре на КП пришел командир.

— Ну и холодище! — поежился он. — Не замерз тут?… Что-то долго нет разведчиков… Вечно ждешь их с тревогой: не случилось ли чего?

Командир сел, закурил. Расспросил о родных, о доме. Разговорился и о себе немного рассказал. О том, как встречался с Фрунзе, когда командовал бронепоездом «Ураган», как бил Петлюру, Деникина, гонял Махно, устанавливал Советскую власть на Кубани.

Да, с таким не страшно идти в бой. Большой души человек! Оберегает каждого из нас, как отец. Отважный, рассудительный, умный. И мне вдруг захотелось рассказать ему о своем отце, который, как и он, сражался за Советскую власть в гражданскую войну. Командир слушал внимательно.

— Вот видишь, — сказал он, когда я умолк, — тебе на роду написано отстаивать то дело, за которое проливал кровь твой отец. Да ты ее, видно, тоже немало пролил. Но впереди нас ждут еще большие испытания…

Командирское теплое слово… Как много значит оно для бойца. Какая бы усталость ни одолела тебя, как бы ни тяжело было на душе, а придет командир, поговорит [136] с тобой, скажет теплое слово — и легче станет, будто с родным отцом побеседовал.

А сколько душевной бодрости давало нам общение с комиссаром! Много раз он беседовал и со мной — то ли во время ночного дежурства, то ли обсуждая комсомольские дела, то ли просто в свободное время, в перерыве между боями. Петр Агафонович рассказывал нам об участии в партизанском движении на Псковщине в годы гражданской войны, о том, как он вместе с товарищами взорвал два железнодорожных моста на пути к Петрограду, о том, как в тылу у немцев в семи оккупированных волостях была восстановлена Советская власть, как оттуда через линию фронта отправили в столицу подводы с зерном.

Эти рассказы напоминали воспоминания моего отца, и это еще больше роднило меня с комиссаром. Всем нам он заменял здесь отца — и не по должности своей, а по своей душевной щедрости. [137] У Петра Агафоновича тоже был сын, звали его Ленькой. Шел ему девятнадцатый год, и учился он в Пермском авиационном училище.

Да, хорошие у нас командиры! И Харченко и Порозов. Никогда не повысят голоса на краснофлотцев, спокойные, уравновешенные, заботливые.